— В Онкведо? — Что-то не верилось. Он что, отправляет меня обратно в глубинку? Хуже того, он решил, что я сама оттуда.
Я протянула ему копию титульного листа, которую он не глядя опустил в ящик. Сказал, что ему, возможно, потребуется оригинал, но для начала он «прикинет подлинность», а потом со мной свяжется.
После этого он спросил, где я купила свои туфли. Такой вот способ сообщить, что пора выбираться из кресла ценой в шесть тысяч долларов и проваливать. Он проводил меня до лифта и дал мне свою визитку. Рука у него была восхитительно сухой и шершавой, прямо как у настоящего человека.
Шагая к своей ненаглядной пекарне, я изумлялась: сколько людей — и всем есть куда пойти. Я забыла, что в большом городе это всегда так. У каждого есть цель. Пробираясь к своей любимой пекарне, окруженная шагающими людьми, я наслаждалась мгновением, присутствием всех этих движущихся тел. Сквозь рев автомобильных гудков и шуршание автобусных шин я улавливала сложный ритм шагов: размашистых, мелких, отрывистых. В середине квартала, на тротуаре, они на несколько тактов начинали звучать в унисон. Зажигательный, глубоко сексуальный ритм. Я чувствовала, что он растекается по бедрам, как расплавленный шоколад, я едва не начала пританцовывать в такт. Шагнув с противоположных тротуаров, на мостовой сошлись два карлика, разминулись, чуть не задев друг друга низко расположенными плечами, не встретившись взглядом. Чисто постановочная сцена. Я почти слышала голос Бога за кулисами: «Карлики, ваш выход».
Город наделен неведомым волшебством, которое и удерживает в нем людей. Только решишь уехать — потому что твою ставку сократили, друга-велосипедиста сбило такси, газетчик плюнул в тебя, отдавая сдачу, — и в тот самый день, когда глаза уже вроде бы нацелились на тихое зеленое место, где можно жить простой и здоровой жизнью, случается волшебство: в Вест-Виллидже предлагают съемную квартирку в две спальни, официант бесплатно угощает тебя морским гребешком под лаймово-чилантровым маринадом, особый рецепт шеф-повара, трое подростков поют а капелла на платформе в метро, лучше любых «Марвелеток» [10]. И ты понимаешь, что не в силах уехать.
А вот я уехала. А теперь вернулась, будто набиваюсь обратно, — пытаюсь выглядеть прилично, пытаюсь вести себя как положено, чтобы никто не заметил, что я уже не здешняя.
Впереди показался желто-синий полосатый тент перед входом в пекарню. Интересно, кто сегодня за стойкой — Пьер или одна из его безупречно-элегантных парижских кузин. Только в стеклянной витрине не оказалось никакой выпечки. Деревянная скамейка, стоявшая у входа, исчезла. Вместо былой вывески висела медная табличка: «Агентство недвижимости».
Я стояла и таращилась на выставленные за стеклом фотографии кондоминиумов, пытавшихся перещеголять друг друга индустриальным еврошиком. Язык от возмущения свернулся в трубочку.
В Нью-Йорке деньги — это такой большой ластик, стирающий прошлое.
Я могла бы поискать другую пекарню, но мне был не нужен первый попавшийся круассан, мне нужен был круассан, испеченный Пьером, который вложил в него все, что помнил из своей парижской жизни: горьковатый шоколад внутри и податливое тесто снаружи.
Вернувшись на автовокзал — деньги на круассан все еще лежали в кармане, — я купила парочку газет и встала в очередь на автобус до Онкведо. Передо мной стояла группа мужчин в темных костюмах, они дожидались багажа. Они только что прилетели из Пекина и держали путь на астрофизический факультет Вайнделлского университета. Я принялась читать газеты, сначала «Таймс», а потом «Пост». Старалась сосредоточиться на политических событиях и противозаконных деяниях, но мысли все ускользали к темному шоколаду в чреве горячего круассана.
Все места были заняты, нашлось единственное, прямо за водителем, где не видно ничего, кроме водительского затылка. То опять был человек с душой. Я заткнула уши бумажной салфеткой. Порывшись в сумке, обнаружила, что взяла с собой «Бледное пламя» Набокова [11]. Книга в мягкой обложке из библиотеки моего кузена, распухшая от сырости на борту его яхты. Я сразу поняла, что кузен очень любил «Бледное пламя». Книга была совсем старой и затрепанной, она постоянно раскрывалась на последней странице Песни третьей.
У кузена не было привычки делать пометки на полях. Я вообще не уважаю людей, которые пишут в книгах, но тут пожалела, что он не отметил карандашом свои любимые строки, не подчеркнул те места, где смеялся. Приятно было бы узнать, что мы смеемся над одним и тем же.
Набоков пишет в «Бледном пламени»: «Отопление являло собою фарс». Возможно, речь идет о доме, в котором теперь живу я, о моей гостиной: «…Между ней и арктическими областями, лежавшими за продувной входной дверью, не было ничего…» Знаю я, как сквозит из-под этой двери.
Работа в «Старом молочнике» приучила меня к быстрому чтению. Того времени, за которое обычные люди вскрывают конверт, мне хватало, чтобы решить, чего заслуживает автор письма — купона на бесплатное мороженое или просто благодарственной записки; но мчаться галопом по тексту «Бледного пламени» я не могла. Этот текст был, скорее, математической задачей, каждое слово взаимодействовало с предыдущим, видоизменяя его значение, изменяя общий смысл. Когда мы выехали на извилистое шоссе номер семнадцать — автобус здорово качало, — я уже отчаялась разобраться в этой книге; казалось, она читает меня, а не наоборот.
Может, так оно со всеми книгами Набокова, но уж в «Бледном пламени» точно не говорилось о том, что во мне есть. Больше о том, чего во мне нет. Слова подвели меня к краю огромной неизведанной равнины, я будто смотрела в звездное небо, но — с лунной поверхности. Я оказалась лицом к лицу с неведомым. Мешали мое дурацкое американское образование и косность моих мыслей, привыкших снова и снова обращаться к незамысловатым кулинарным рецептам, к спискам покупок, — корова, которой знаком один путь — между стойлом и пастбищем; впрочем, есть еще одна торная тропка: ненависть к персонажу из прошлого, желание вернуть детей, чтобы наконец-то начать жить.
Часть «Бледного пламени» написана стихами. Возможно ли это? Невозможно. Он прожил всю жизнь с одной женщиной. Да, он не всегда был ей верен, но всегда ее любил. Они вместе состарились, зная лишь нежность, не зная скуки. Возможно ли это?
Я оглядела салон автобуса: много пар, дремлют друг у дружки на плечах. Поняла, что завидую — не тем, что молоды, сильны и самоуверенны, что ходят по супермаркетам и знают, что у них вся жизнь впереди, а хрупким старикам, что помогают один другому выйти из машины, отыскать спелую дыню и верный поворот, что гуляют вместе по утрам, чтобы поддержать остатки здоровья. Мне отчаянно не хватало такой неприкрытой нежности.
А потом я строго сказала самой себе, что провести вместе целых пятьдесят лет — это такая тоска.
Только я уже никогда не узнаю, так это или нет.
Вытащила свой ужин. Сбросила скрипучие туфли, прикрыла Брюки газетой, открыла контейнер из «Старого молочника» и обнаружила, что, вот черт, это именно творог, а не мой макаронный салат. Дважды поднимала крышку, чтобы убедиться. Потом закрыла ее обратно.
Машинописная рукопись «Малыша Рута» тяжким грузом лежала в сумке. Я попыталась сравнить слова с найденных мною карточек со сложной вязью «Бледного пламени». Мне вдруг пришло в голову, что, возможно, роман этот написал домовладелец, преподаватель-инженер, который в свое время сдал этот дом Набоковым. Кто знает, может, дряхлый профессор Штангенциркуль был фанатом бейсбола и найденная мною повесть не имеет никакого отношения к Владимиру Набокову.
Я взглянула в окно автобуса на звезды в непроглядной ночи. Иногда лучше не читать, не есть и даже не думать.
Агент
На следующее утро я полезла искать в адресной книге Онкведо телефон Марджи Дженкинс. Вот, пожалуйста: Дженкинс, Билл и Марджи, никакой анонимности. Я дождалась, когда часы покажут семнадцать минут десятого, и позвонила. Она откликнулась зычным кашлем курильщицы.
10
Имеется в виду американский женский вокальный квинтет «The Marvelettes», с успехом выступавший в 1960-х гг.
11
Роман В. Набокова «Бледное пламя» («Pale Fire», 1962) написан по-английски и представляет собой поэму в четырех песнях вымышленного американского поэта Джона Шейда и пространный комментарий к ней.