– Перестань плеваться, верблюд черномазый, – не выдержал, наконец, Батя.
Рубероид не обиделся на эпитет и действительно перестал плеваться. Глеб заметил, что «вольные стрелки» до смерти боятся своего командира и подчиняются ему с полуслова.
В кузове они сидели втроем, если не считать Шалтая-Болтая, который не сидел, а лежал. Сапер вел машину, а больше живых не было, кроме оставшегося в бункере Молотка. Глеб испытывал мрачное удовлетворение – почти половина дела была сделана одним махом.
Слепой украдкой посмотрел на Батю – ему было интересно, как майор Сердюк реагирует на такое изменение количества своих подчиненных. Майор Сердюк был мрачнее грозовой тучи. Он даже забыл поднять трикотажное забрало, а так и сидел в маске, хотя все остальные давно уже подвернули края своих масок, превратив их в шапочки. Глеб усмехнулся. «То ли еще будет», – мысленно пообещал он Бате.
Дребезжащий фургончик подпрыгнул, въезжая на мост, и остановился.
– Давай, – сказал Глебу Рубероид.
Вдвоем они взялись за края брезента и с натугой выволокли тяжеленного, как груда кирпича, Шалтая-Болтая из кузова. Брезгливый Глеб держался за брезент так, чтобы пальцы ненароком не попали в Рубероидовы плевки. Когда они, пошатываясь от тяжести, шли к перилам, нога Шалтая-Болтая в дырявом носке свесилась через край брезента и прочертила в снегу длинную борозду.
Внизу, под мостом, между двух полос белого берегового припая стремительно неслась черная вода. Белые хлопья бесследно исчезали, едва соприкоснувшись с этой маслянисто поблескивающей, лоснящейся поверхностью.
– Бр-р-р, – сказал Рубероид и плюнул в воду.
Кряхтя от натуги, они перевалили свою ношу через бетонное ограждение и одновременно разжали руки, выпуская правую сторону брезента. Тело Шалтая-Болтая камнем упало вниз и, отломив край ледяного припая, с громким плеском ушло под воду. Вынырнув ниже по течению, оно поплыло по реке, лениво вращаясь и время от времени цепляясь за ледяные берега. Когда смутно белевшая майка окончательно растворилась в темноте, Рубероид снова сплюнул через перила и сказал:
– Предновогодний подарочек ментам. Еще один «глухарь» для улучшения статистики.
– Пошли, – сказал Слепой, поправляя сбившиеся перчатки. – Холодно.
Рубероид двинулся следом, на ходу сворачивая брезент.
Глеб залез в холодное жестяное нутро, не переставая бороться с искушением довершить дело одним махом. После того, как на его глазах Сердюк застрелил ребенка, искушение стало почти непреодолимым.
Справиться с двоими в кузове не составило бы особого труда – особенно, если застать врасплох Батю. Сапер, сидевший за рулем и отгороженный от кузова жестяной стенкой, был не в счет, так же, как и оставшийся дежурить в бункере Молоток. Сиверов сосредоточенно просчитывал варианты.
Соблазн был велик, но от поспешных действий все-таки следовало, наверное, воздержаться – прежде всего потому, что Глебу очень хотелось размотать этот клубок до самого верха. По собственному опыту он знал, что тот, у кого в руках оружие – чаще всего лишь инструмент, исполнитель чужой воли. Кто-то придумал это дьявольское дело, приложил немало времени и сил, не говоря уже о деньгах, чтобы собрать вместе эту банду убийц, кто-то давал им наводку, планировал операции, кто-то, в конце концов, покрывал их, заметая за ними следы.., кто-то, черт побери, однажды впервые дал майору Сердюку указание не брать пленных, убирать свидетелей, не останавливаясь ни перед чем – сам Батя вряд ли отважился бы на такой шаг, а если бы отважился, то его карьера наверняка очень быстро закончилась бы в какой-нибудь бетономешалке. Какими бы высокими целями ни прикрывались эти люди, по закону простой человеческой справедливости они подлежали смерти. Тот, кто стреляет в детей, подлежит уничтожению. Тот, кто отдает приказ застрелить ребенка, достоин быть уничтоженным дважды – и очень жаль, что это технически невыполнимо. Трясясь в прокуренном холодном фургоне, Глеб казнил себя за то, что не успел спасти ребенка, вышибив мозги из этого маньяка. Конечно, ниточка, ведущая наверх, в этом случае оказалась бы обрубленной, но жизнь мальчишки того стоила.
«Стоила ли? – спросил себя Глеб. – Ведь, если я не доберусь до мозгового центра этого змеиного клубка, вполне может возникнуть новый спецотряд – „Святой Михаил“, к примеру, или вообще какие-нибудь „Сыновья Иисуса“, – и тогда снова будут гибнуть люди, и дети в том числе. Так стоила ли жизнь одного мальчишки, который, между прочим, наверняка пошел в своего папашу, всех этих будущих жертв? Да нет, – ответил он себе, – стоила; конечно».
Приняв такое решение, Глеб стал думать о другом, старательно закрывая глаза на тот факт, что правильность этого решения вызывает у него определенные сомнения. Так или иначе, все сложилось так, как сложилось, и ни к чему ворошить прошлое, укоряя себя за то, что не спас мальчишку, спасти которого он все равно не мог. Или мог? «Мог, – вдруг с холодной отчетливостью понял Глеб. – Наверняка мог. Мог хотя бы попытаться, но не стал, потому что уже тогда знал, что это станет помехой в работе. Не спас, потому что не захотел. Вот в этом-то и дело.»
Дальше они ехали без остановок. Сапер бешено гнал, надеясь, видимо, урвать еще хотя бы пару часов ночного сна. Рубероид зевал с подвывом, широко разевая рот и каждый раз остервенело мотая головой, как одолеваемая слепнями лошадь. Батя сидел, уставившись остановившимся взглядом прямо перед собой, явно прикидывая, как бы половчее доложить своему начальству о том, что его отряд наполовину выбит при выполнении очередного задания. Глеб делал вид, что дремлет, думая о своем. Руки его в тонких кожаных перчатках мирно лежали на вороненой стали автомата, а глаза из-под опущенных век внимательно наблюдали за Батей – самым неприятным, по мнению Глеба, качеством майора Сердюка была его полнейшая непредсказуемость. «Если он решит, что это я настучал Малахову, – подумал Глеб, – то в живых останется тот, кто первым спустит курок. А то, что кто-то настучал, может вызывать сомнения только у полного идиота. Сердюк не идиот, он понимает, что такой горячий прием на даче Малахова ему оказали неспроста, и наверняка уже начал искать виноватых. Самый удобный подозреваемый, конечно, я, но только у меня алиби – я лез под пули наравне с остальными и даже получил боевое ранение…»
Он осторожно дотронулся до порезанной макушки. Боли не было – кожа головы гораздо менее чувствительна, чем все остальные части тела, да и мышцы под ней в этом месте отсутствуют, так что порез не доставлял Слепому никаких неприятных ощущений, за исключением холодных прикосновений набрякшей полусвернувшейся кровью шапки. Уловив движение Глеба, Батя повернул к нему изуродованное лицо.
– Ты ранен? – довольно безразлично спросил он.
– Порезался стеклом, когда прошибал головой окно, – так же безразлично ответил Сиверов.
– Мелочь, – сказал Батя и отвернулся.
– Мелочь, – согласился Глеб, снова закрывая глаза. Вскоре обшарпанный «форд» затормозил перед железными воротами 000 «Олимп». Рубероид снова зевнул, помотал головой и вяло сказал:
– О. О. О… Н-да, без Ботала это как-то не звучит.
Ворота бесшумно распахнулись, и «форд», сильно газанув напоследок, вкатился в ангар.
Они двинулись к заброшенному вагончику, светя себе карманными фонарями, и Глеб снова испытал мрачное удовольствие от того, как мало их осталось.
После традиционного обмена цифрами, которые изменялись каждый день, сидевший в подземелье Молоток отпер электрический замок люка, и недобитые «вольные стрелки» короткой вереницей спустились в бункер.