— А теперь вспомните поведение вашей бедной, влюбленной в вас служанки. Да она должна была бы бросаться на меня от ревности. Ведь я влюбила вас в себя, и вы…
Вот тут Свет и в самом деле чуть не вывалился из кресла.
— Вы?! — задохнулся он. — Влюбили?! — И переведя дух, фыркнул: — Какая, право, чушь!
— Нет, не чушь! — Она еще раз погрозила ему перстом. — Иначе с какой стати вы так отбрили своего старого приятеля, когда я пожелала заняться с ним любовью?! Ведь он же на всю жизнь мог остаться импотентом. — Она вновь улыбнулась, но на этот раз улыбка вышла ехидненькая и мерзкая: не улыбка — улыбочка! — Вот так же мой Перун мог бы поступить с вашим Семарглом, если бы хоть раз поймал его.
Свет снова задохнулся. О Свароже, да неужели то, что он почувствовал в тот момент, и есть эта их пресловутая любовь?! Да чушь же! Ничего он в тот момент не чувствовал, кроме возмущения и злобы. Или в злобе и проявляется любовь волшебника?
— А вы вспомните, как вы разговаривали со мной. То вы мычали и мямлили, то старались задеть меня. Спросите любую женщину… да хоть жену вашего эконома… И она вам скажет, что именно так ведут себя влюбленные мальчишки.
Свет возмущенно хрюкнул:
— Тоже мне, нашли мальчишку!
Гостья вдруг встала, подошла к нему, положила ему ладонь на голову.
— Милый мой, да в любви вы и есть мальчишка. Самый настоящий мальчишка. Вы же понятия не имеете, что нужно женщине. Не приведи вам остаться наедине с вашей Забавой — вы ее фундаментально разочаруете!
Этого Свет не выдержал. Он сбросил со своей макушки ее ладонь. Он встал и величественно выпрямился. Он — тоном волхва-проповедника — продекламировал:
— Уважаемая моя лжебогиня! Вы даже не представляете, какую вы чушь несете! С какой стати я должен оказаться наедине с Забавой! С какой стати я мог влюбиться в вас! Да если бы я влюбился — неважно в кого, — Семаргл мгновенно лишил бы меня Таланта!..
— Однако он не лишил Таланта вашу мать Ясну, — прервала его проповедь лжебогиня.
— Вы знаете мать Ясну? — поразился Свет.
— Конечно. Я знаю всех, кого знаете вы. Было бы странно, если бы оказалось иначе.
— Тогда вы должны знать Репню Бондаря и Буню Лаптя.
— Разумеется. Репня — тот самый мужчина, которого вы чуть не сделали импотентом. А Лапоть убил ученого.
Неверие Света вдруг заколебалось: столь осведомленная колдунья была бы известна всей Словении.
— А что касается вашей любви ко мне… Семаргл лишил бы вас Таланта, если бы вы влюбились в простую женщину. Но вы влюбились в богиню, а это совсем-совсем другое дело!
Она смотрела на него тем самым — мудрым, грустным и всепрощающим — взглядом, и взгляд этот добил Света. Ему вдруг стало ясно, что только у богини и должен быть подобный взгляд. Не зря же такие глаза иконописцы изображают на лице Иисуса Христа!.. И не зря же он, Свет, хотел, чтобы такие глаза были у его Кристы в «Новом приишествии»!
— Милый мой волшебник, — продолжала Вера-Додола. — Я потому и явилась на Землю. Грядет новая эпоха, и в эпоху эту уже не выжить людям, не умеющим любить. Какой для вас будет жизнь, если ваш Талант сделается невостребованным? А это может произойти — вы сами присутствовали при эксперименте, родившем новое время. Я должна научить волшебников любить простых женщин. И первым будет кандидат в новые Кудесники. Ведь в случае с ним половина дела уже сделана — его любят.
— Вы думаете, — трепыхнулся еще раз Свет, — что я влюблюсь в Забаву?
— Я не думаю, — сказала Додола. — Я знаю. Так же, как знаю, что колдун, бросивший вызов новой эпохе, не доживет и до завтра. Потому я и позволила уйти вашим гостям. Своей смертью чародей Лапоть искупит совершенное им преступление.
— Так надо же… — Свет вскочил, но Додола снова положила ему ладонь на макушку:
— Не надо.
И он понял: она права. И в самом деле не надо. Потому что прямых улик против Буни Лаптя все равно нет. Даже если удастся найти Ритуальный Нож, который Буня наверняка выбросил. Разве волшебники никогда не теряют свои атрибуты? Разве эти атрибуты у них не воруют любители сувениров? А богиню Додолу в свидетели не вызовешь. И если бы от Света что-то сейчас зависело, он бы сделал все возможное, чтобы организовать опекуну министерства безопасности самый наипримитивнейший несчастный случай. К примеру, обеспечить ему кораблекрушение. Вдали от берега.
Но от него уже ничего не зависело, и потому он спокойно сидел в кресле, бездумно глядя в пространство: слишком уж много информации сразу обрушилось на его несчастный мозг. Молчала и Додола. Никто из них не считал времени: богини бессмертны — для них и месяц что миг, а ему до ужина уже ничем не хотелось заниматься. Вернее, не моглось…
А потом в дверь постучали. Свет вдруг обнаружил, что гостевая не защищена охранным заклятьем. Впрочем, это его ничуть не тронуло.
Он просто стряхнул оцепенение, потянулся и гаркнул:
— Войдите!
Вошел Берендей.
— Извините, чародей! К вам посыльный.
Додола отвернулась. Свет встал, вышел из гостевой, спустился вниз.
Посыльный был от сыскника Буривоя Смирного. Свет сорвал печать и вскрыл пакет. Это была копия донесения министру безопасности и Кудеснику. В донесении сообщалось, что совершивший убийство академика Барсука и признавшийся в оном в присутствии чародея Смороды опекун Лапоть во время препровождения к Кудеснику предпринял попытку скрыться. Препровождающий злоумышленника волшебник-сыскник Буривой Смирный, прекрасно понимая тщетность стрельбы, тем не менее был вынужден согласно уставу применить табельное огнестрельное оружие. Как ни странно, беглец был убит на месте. Сыскник Буривой Смирный способен объяснить случившееся лишь желанием Лаптя покончить с собой (любое другое объяснение противоречило бы магической биологии) и готов немедленно подвергнуться проверке Контрольной комиссией.
— Что ж, — сказал вслух Свет. — Богам противоречат лишь сумасшедшие.
На подходе к площади стража проверила у Репни пригласительный билет.
Народу возле Перыни было еще не видимо-невидимо, но скоро здесь и в самом деле яблоку станет негде упасть. Впрочем, возле площади перед Святилищем было и вовсе свободно: все-таки обычные люди по возможности стараются держаться подальше от волшебников. Да и пригласительных билетов сюда распространялось ограниченное количество. В основном, тут расхаживали молодицы с детишками — во-первых, нет давки (стражники строго следят за этим), а во-вторых, какая мать не поддастся соблазну подставить свое дитятко под взгляды владеющих Семаргловой Силой? До чего же сильны в бабах разные поверья! Одни все отдать готовы — абы зачать от колдуна, другие считают, что если ее дитя побудет хоть немного рядом с такой кучей волшебников, Семарглова Сила коснется и его, мово родименького… Дуры велесовы!
Одна такая дура — старший ребенок, пухлощекий карапуз, за руку держится, младший, грудныш, в кожаном стойлице перед животом висит (явная приезжая!) — остановилась бок-о-бок с Репней.
— Скажите, сударь, когда начинается богослужение? — Говор вологодский, окающий. — Успею я ребенка покормить?
Репня бросил взгляд на часы в стене Святилища.
— Успеете. Еще полчаса.
Часы, словно только и ждали его реплики, тут же ударили половину. Вологжанка благодарно улыбнулась Репне, растелешила вымя. Не смущаясь, сунула в рот ребенку набухший коричневый сосок.
Репня сразу же постарался смыться в сторону. Не любил он эту картину, еще с тех времен, как Лада кормила грудью Святополка, не любил. Почему-то увлеченный материнским соском ребенок всегда вызывал у Репни острый приступ ревности.
Кормящих близ него больше не наблюдалось, все детишки передвигались уже на своих ногах. Но разговоры были соответствующие…
— Мамуля, это чалодеи, да?
— Да, Глебушка, чародеи. Вот они, в голубых одеждах.