– Вот в этом дровенничке он и того, – сказал мне Андрей Беленький. – Говорят, вторая попытка.
На фоне поленьев и щепок, подумал я. «Ты идешь по щепкам» – вспомнилось. Вспомнились Сашины (выходит, программные) строки:
Мгновение назад в аллее,
где ядовито клен желтел,
я разлюбил… Но я приклеил
улыбку и, шутя, взлетел.
Сквер по-осеннему стал жалок.
Вивальди, кончив пьесу, встал.
Двуствольный клен картечью галок
мне траурно салютовал.
Выходит, моя неуклюжая фраза о конце была ему одновременно смешной и близкой, ведь он тогда уже думал о своем «взлете».
Войдя в дом, мы сразу попали в комнату: прихожей не было. Посередине стоял длинный стол (точнее, 2-3 стола, состыкованных вместе), скромно заставленный блюдами и уже изрядно опустошенный. Сидения представляли собой доски, положенные на табуреты и накрытые половиками. Гости, присутствовавшие в небольшом количестве (часть их, видимо, уже разошлась, ибо мы приехали не вовремя и незвано), были люди в основном пожилые, ко всему привыкшие. На их захмелевших лицах читалось: жаль, конечно, парня, да что поделать, все мы умрем.
Мы сели на свободные места. Отец (или отчим?) Саши принес из заначки бутылку водки. У нас тоже кое-что с собой было. Я напился так, что упал с крыльца.
23. Летучий Голландец
Учась на пятом курсе, Лёня разослал свои стихи по известным журналам: «Урал» (Свердловск), «Аврора» и «Нева» (Ленинград), «Новый мир» (Москва). Он понимал, что его творения, как говорится, не в формате и вряд ли будут приняты, но сделал этот шаг для успокоения совести и в глупой надежде на чудо, которая была в нем неистребима. Выбирая журналы, он ориентировался не на их содержание (оно было примерно одинаковым), а почему-то на их названия. В «Авроре» и «Неве», ему казалось, его романтическую душу поймут скорее, чем в «Октябре» и «Знамени».
Литконсультанты хорошо исполняли свой профессиональный долг. Они прислали Соломину не просто отказы, а отказы с указанием причин, почему его вирши никуда не годятся. Были замечания по форме (косноязычие, плохие рифмы, необязательные слова и предложения), но в основном критиковалась «отвлеченность и условность» тем. Вот характерное письмо из «Авроры»:
Уважаемый тов. Соломин!
Для определения Ваших стихов более приемлемо понятие романтика, а не романтизм. Она придает Вашим стихам налет легковесности. Много придумываете и мало говорите о самом главном: о себе, о жизни…
К сожалению, оставить из этих стихов в редакции нечего.
Какая легковесность!? – недоумевал Лёня. Ведь у него что ни стихотворение – то погибель души и тела человеческого или, по крайней мере, намек на погибель. Он бы еще принял упрек в обратном – в нагнетании трагичности, но упрекать его в легковесности – это уж чересчур! Это у вас всё легко, ворчал он, как в раю, где нет ни смертей, ни страданий. В журналах действительно царил уже коммунистический рай, культивировались темы добра и созидания, поощрялась пейзажная и любовная лирика, даже и с грустью, но обязательно просветленной.
О себе и о жизни предлагалось ему писать. Но о чем конкретно? Как он грызет камни наук или пьет водку?.. Нет, ничто вокруг его не вдохновляло. По крайней мере, пока. Быть может, потом, в старости, когда серая пыль нынешних будней и мелочей уляжется, когда на расстоянии многое покажется большим и значительным, – вспомнит он весь блеск и нищету своей молодости. Теперь же тусклым мелочам он противопоставил великие стихии и страсти:
Свистит ураган. Заливая фрегат,
как черт, взбунтовалась пучина.
Обшивка и мачты фрегата трещат,
изорвана парусина.
В порыве немом… Охвачена тьмой…
Невесело нынче команде.
А влево и выше, за черной кормой
проходит Летучий Голландец.
Какой фрегат? Какой голландец? Тем более летучий, – слышит Лёня голос строгого критика. – Вы где живете? В Советском Союзе, скромно отвечает непризнанный поэт, на дворе – конец 1979 года, на носу – коммунизм. Наши силы велики, так что, желая поделиться с другими, часть их отправили в Афганистан. Мы бороздим просторы вселенной, ныряем на дно океана, уходим в разведку в тайгу… Вот-вот, восклицает критик, об этом и пишите. Разве Вы не чувствуйте героизм нашего времени? Я его чувствую, говорит Лёня, но я его не воображаю. А паруса я воображаю, хотя и не чувствую. Что-то много Вы себе воображаете, критик – ему, советский читатель таких не понимает и не любит. И стало стыдно Соломину перед советским читателем, и мучительно больно стало ему за бесцельно прожитые годы.