Кто знает, сколько сил и энергии отдала молодая женщина, чтобы прокормить своих сыновей… Всем бы для нее пожертвовал Саба, только бы мать сказала просто, без обиняков: «Замуж выхожу», а то она сказала: «Я нашла друга».
Какая-то странная необъяснимая одержимость охватила все существо Саба от этих слов. На все Саба обрек мать… На слезы, на замерзание в стужу, на одиночество, на тщетные поиски работы, оскорбленным и униженным видел он образ матери, но никак не мог представить женщину, вышедшую на улицу искать себе друга. Не мог представить или не хотел обречь ее на это. Что-то искусственное, завуалированное уловил он в слове «друг».
Подчеркнутая твердость и упрямство слышались в голосе женщины, словно она боялась (памятуя ту знойную летнюю ночь, когда впервые оглушила ее ругань из уст Саба), как бы сын не сказал с такой же суровостью: «Ступай домой!» В этот «дом» после смерти мужа целых десять лет возвращалась женщина. Этот дом был ее постоянной броней, которая всегда защищала ее от нападок друзей и недругов. И в радости и в беде несла она этот дом на себе с упрямством черепахи-самки… Саба стало жаль закованную в панцирь женщину, нежная кожа и молодое еще тело которой были под угрозой ороговения.
«И мама оказалась трусишкой…» Невысказанная печаль родила эту мысль… Почти мгновенно печаль сменил гнев. Гнев и печаль столкнулись в нем, как два барана в поле. Какой равной, какой справедливой и естественной была битва двух этих чувств! Ни одно из них не могло перевесить, ни одно не могло праздновать легкую победу, поскольку оба они лежали на виду на прозрачных чашечках вечных весов. Оба они были сильны крепкой почвой под собой. Этот мужской гнев отзвуком крови предков перелился в него из артерий отца, а печаль, печаль брала начало из недр его же человеческого существа, из той неизмеримой глубины, на илистом дне которой жемчужиной покоится врожденная доброта.
Всего одну секунду длилась эта схватка. И точно в тот миг, когда, казалось, вот-вот возьмет верх печаль, Саба вдруг разом собрал последние силы и с напускным равнодушием ответил женщине:
— Сказала бы Дато, он старший сын как-никак…
Цира перевела дух.
Сколько горечи было в этих словах, горечи оскорбленного и отверженного мужчины, сколько прощения и упрека! Женщина приняла упрек и осталась благодарна младшему сыну. Откуда было знать Цире, что не мать, а себя самого упрекал за прощение Саба.
И всегда было так — думал одно, а говорил другое. Это уже который раз все так же невысказанной оставалась подлинная его мысль. Как только он начинал искать слова, соответствующие его мыслям, поражался собственной беспомощности и бессилию. Какими далекими и чуждыми делались слова, те самые слова, которые так хорошо знал Саба и буквально долю секунды назад даже слышал их дыхание. Но как только они встречались с мыслью и, следуя за ней, появлялись на устах его, их тут же обдавало холодком обыденности, разом опадала их полнившаяся мыслью плоть, поблекшие и обессиленные, они растекались и стыли и, совершенно утратив жар, как закоченевшие воробьи, падали на землю.
И теперь, в эту секунду, когда окончательно потерял он мать, волна слов, несущих в себе боль, сначала хлестнула его по сердцу, затем подкатила к горлу и чуть было не задушила. Саба понял — отныне не дано ему передать словами свои боль и страдание. Хотя зачем ими делиться, неужели таким вот беспомощным должен оставаться он до конца, неужели так всегда и должен ждать чужого сочувствия я сострадания?
Саба хорошо помнит, как, стоя у гроба отца, он думал: «Жалко, что не успел хоть раз свести отца в дом Тедо». Другому показалась бы неуместной эта мысль, но в ней Саба словно еще раз искал подтверждения, еще раз цеплялся за невысказанную духовную близость людей. А люди, пришедшее выразить соболезнование, печальные и растроганные, клали руку на его слабое плечо, иные даже остужали поцелуем его щеки. Они мерили и оценивали все вокруг минутой, овеянной горем, и потому так искренне лили слезы и жалели вдову и сирот. Саба стоял тут же, в самой сердцевине печали, как для лучшей картины, выделили ему самое видное место. Будто его присутствие именно в этом месте, а не в другом могло вызвать в людях более существенные и продолжительные мысли об их семье.
А для мальчика эти тяжкие, эти хватающие за душу минуты, это заледенелое, как труп отца, настоящее существовало лишь постольку, поскольку настоящее было связано с будущим.
За какие-то пять дней Саба так быстро привык к гробу с отцом, покоящемуся на низкой тахте, что был удивлен и обижен, когда высокие и сильные мужчины подняли его на плечи, стукнули его краем об раму окна и по примеру Торникэ в последний раз вдребезги разнесли водянистые стекла.