Дети только на третий день узнали об исчезновении матери.
Две недели день за днем лил дождь. Город заволокло туманом, напитало влагой. Промокший человек ходил по набережной, курил, не вынимая сигарету изо рта.
Профессиональная интуиция подсказывала водолазам, что они имеют дело с клиентом, который все с себя продаст ради могилы умершего родича, поэтому утопленницу искали усердно и с некоторым даже азартом.
Попутно они вытащили еще двух утопленников. Один был мужчина средних лет, основательно поработала над ним вода, другой — мальчик. Родные ребенка объявились тотчас же. Стоял теперь Торникэ у реки и слушал, как причитала высохшая старуха — бабушка мальчика. Оказывается, мальчика звали Нугзаром, мать его — Нонией, и плакала бабушка, проклиная эту саму Нонию, мужа Нонии, суд и старость.
Торникэ знал уже всю подноготную чужой семьи и, дойди до допроса, мог бы выложить следующие показания: муж Нонии, то есть отец мальчика, пил беспробудно и оскорблял всех членов семьи. Жена терпела, терпела, потом не вытерпела и подала на развод. Народный суд тщательно рассмотрел дело, счел справедливыми требования матери создать для воспитания ребенка нормальные условия и вынес решение развести супругов; в тесной обшарпанной комнате суда, где, как в кинозале, аккуратными рядами стояли стулья для публики, целую неделю разыгрывалась обычная семейная драма. Именно в это время и находился мальчик без присмотра. Правда, дома оставалась бабушка, но она была стара, очень стара.
И может, потому и проклинала она сейчас так нещадно отца мальчика, мать мальчика, суд, старость и еще какую-то «возможность»; видно, под «возможностью» надо было понимать то обстоятельство, что в этот летний зной, когда нечем дышать человеку, когда больше половины тбилисских детей выехало на дачи, мальчик Нугзар оставался в городе. И будь у нее эта самая «возможность»… был бы и он вместе с теми детьми, вместе с ними царапал колени о заросли ежевики, и хоть с месяц подышали бы маленькие легкие ребенка целебным воздухом лесных чащоб… И ведь не пошел бы тогда Нугзар с торчавшими в городе мальчишками купаться на эту проклятую Куру…
Так постепенно безмерно тяжелела удлинявшаяся цепь, и Торникэ казалось, что ни одно из звеньев этой цепи не было сопряжено со случайностью…
А вверху, по набережной, мчалась легковая машина и увозила бабушку с лежащим поперек ее коленей маленьким телом.
Пьяница стоял на берегу и слегка покачивался. Он тер кулаком правый глаз; должно быть, плакал. Три дня минуло с того дня, как нашли мальчика, а пьяницу все тянуло к реке.
Торникэ следил за ним издали и жалел от души.
В те дни, когда еще искали мальчика, пьяница один-единственный раз хотел полезть в воду. В его рыхлом, бессильном теле словно на один миг забурлила настоящая кровь. Человек десять мужчин повисло на нем… Сбежалась на набережную толпа, галдела, суетилась. Это была обычная для людей трагедия — отец утонувшего мальчика хотел утопиться и сам. Однако пьяницей двигала только ему одному понятная, большая и по-детски наивная цель. Рвался он из рук, ругался, просил, крича: пустите, мол, сына хочу спасти. Вечером того же дня водолазы вытащили мальчика.
Пьяница разом обмяк, будто окатили водой пылающие угли, покрылся холодной испариной и посерел лицом. Торникэ неуклюже положил ему руку на плечо в знак безмолвного мужского сочувствия.
— Как давно я не плакал! — В улыбке пьяницы растворена была горечь.
Глухо и медленно поднималось в Торникэ беспокойство. Его и без того ущербную душу теперь томило что-то, похожее то ли на страх, то ли на благоговение, терзало и будоражило его.
Болезненно закопошились в отяжелевшей голове обжигающие раздумья. Затуманенное сознание исподволь оформило и вычленило четкую мысль.
Кого на этом свете мог он проклясть за смерть собственной матери?.. От такого вопроса всколыхнулась душа, дремлющая и расслабленная. С темени до пяток обдало жаром огромное обмякшее тело, и запропала куда-то, бесследно исчезла эта душа, которая, как верный пес, водила его по белу свету.
На цыпочках пришла печаль, но не та, что в горестную минуту является как соболезнование к человеку, а потом вот так же на цыпочках удаляется, будто покидает изголовье больного. Не страшна такая печаль, время унесет ее, поглотит. Времени ведь невмоготу отдаваться несчастью одного дня, с новым рассветом рождается счастье нового дня. Так что в порядке вещей эта странная закономерная смена печали и радости!
Осторожно подступила совсем другая печаль. Куда более тяжелая и гнетущая, та, что в одну ночь выбелит голову до седины, в одну ночь переломит хребет человеку, в одну ночь поставит точку в его пестреющей датами биографии. Потом живет человек, мнит, что живет, хочет жить, но уже не может…