Орвинд, на благо свое, потерял разумение сразу. Седоусому капитану чем-то не полюбилась физиономия молодого разбойника, он привычно и равнодушно шваркнул по ней здоровенной пястью и невольно избавил лесного бродягу от предсмертных мучений. Тяжелая была у капитана рука, многажды испытанная в схватках потешных и настоящих, великою кровью обагренная, и ни самомалейшего снисхождения не ведавшая.
Нудный комариный зуд стоял над прогалиной. Сумерки сгущались, вечерняя мгла вязла в сплетении ветвей, резко выделявшихся на фоне меркнущего неба. Изо всех, оставленных Бертраном де Монсерратом в живых, лишь Ульф-Громила продолжал дышать, ибо крепостью отличался почти бычьей, а нервная выносливость в подобных случаях служит отнюдь не к добру, продлевая муки, но вовсе не суля избавления от гибели.
Холодная ночь бесстрастно мигала над головой Ульфа голубоватым блеском предвечных звезд. Громилу сотрясало крупной, неудержимой дрожью, великан принимал неотвратимое с от рождения присущим безразличием, но выносить озноб, пронимавший до мозга костей, оказывалось не под силу даже ему. Окаянный, окаянный!.. Страшно гореть заживо, — но костер пожирает человека за считанные минуты, а смерть от холода и летучих кровососов дольше — и злее. Окаянный Монсеррат! Окаянная судьба! Окаянный король, предавший целую страну огню и мечу, обрекший простого, неповинного парня лютому придорожному душегубству, сделавший прирожденного пахаря, земледельца, прилежного труженика безжалостным бандитом, стяжавшим всеобщую ненависть и накликавшему на себя проклятия несчетных жертв!.. Вот она, расплата. Вот он, конец богомерзкого пути. Вот они, изощренные наставления Торбьерна — славного бойца и гнуснейшего злодея; вот тебе вдовьи слезы, вот тебе сиротские стенания, вот они, разъятые на части пленники, вот зарытые по лесным трущобам плоды грабительских подвигов, вот тебе...
Утробный, протяжный вой зачался где-то в глубине болот, взлетел, разнесся, отразился от древесных крон, пополз по скрытой сумраком земле — протяжный, нестихающий, близящийся. Тупым и спокойным человеком был Громила Ульф, ни Бога, ни черта не боявшимся, ни от меча, ни от копья не шарахавшимся, в глаза супостатам глядевшим бестрепетно, — и ныне трясшимся, что твой осиновый лист, на вечернем холоде сырого, безмолвного леса, — а все ж таки вздрогнул и распахнул тяжелеющие веки.
Ибо волков на пространствах юго-западной марки и впрямь не водилось искони.
* * *
— Несите в библиотеку! — распорядился герцог, бросив привратнику несколько быстрых, мало вразумительных слов насчет внезапного недомогания, приключившегося с другом. — А я кой-чего принесу из ванной, и попытаемся привести господина Аарона в чувство.
Рекс послушно кивнул и оттащил Саймона в комнату, памятную всякому, кто удостаивался чести хоть раз попасть сюда. Не размеры библиотеки, не роскошь убранства привлекали внимание посетителя в первую очередь, но уникальная коллекция редкостных предметов, любовно собранная де Ришло на протяжении долгих лет. Тибетский будда восседал в бронзовом цветке лотоса; древнегреческие статуэтки, тронутые патиной, теснились на кедровых полках; чеканные рапиры из толедской стали соседствовали с мавританскими кремневыми пистолетами, чьи полированные рукояти были инкрустированы бирюзой и золотом; иконы древнерусского письма, в окладах, выложенных драгоценными камнями, резные слоновые бивни, вывезенные из поглощенных джунглями индийских городов, африканские маски, ассегаи, луки...
Уложив товарища на широкой тахте, Рекс огляделся с интересом, ничуть не притупившимся после сотни посещений.
Высокие стеллажи, сотни книг в добротных кожаных переплетах, старинные раскрашенные гравюры вперемежку с бесценными средневековыми картами, укрепленными на стенах...
Де Ришло возвратился, неся маленький хрустальный флакон, который сейчас же оказался у крючковатого Саймоновского носа.
— Говорить с ним сегодня ночью бессмысленно, — заметил герцог. — Нужно привести парня в чувство и глубоко усыпить вновь.
— Чушь какая-то, — буркнул Рекс.
— Нет! — резко ответил де Ришло. — Я намерен бить этих дьяволов их же собственным оружием. Посмотришь — убедишься.
Саймон тихо застонал, веки его дрогнули, глаза бессмысленно уставились в потолок.