Почти сразу он наткнулся на второй лаз — гораздо более широкий, чем тот, что привел их сюда. Виктору показалось, что там кто-то таится, готовясь наброситься. Сердце немедленно заколотилось с бешеной скоростью. Он пожурил себя за “пещерную во всех смыслах трусость” и в целях преодоления себя полез навстречу воображаемой опасности.
То, что опасность совершенно очевидная, он понял даже прежде, чем Василиса закричала “Витька, вернись!”. Даже прежде, чем забубнила — и тут же смолкла — “Ангара”.
Сначала он отбивался фонарем. Когда фонарь вырвали — а может, он выронил его сам, — кулаками и зубами. Почему-то казалось, что нападающие берегут его. Меньше били, больше пытались облапить, повалить, придавить, скрутить. Как тогда, во сне.
И почему-то молчала, все еще молчала “Ангара”.
Уже после он понял, что Василиса попросту боялась срезать очередью в темноте и сутолоке его. Узнал, что андроиды не любят калечить, а тем более уничтожать тех, кого наметили как жертву для “разделочного цеха”. Что Василиса нарочно кружила и петляла по лесам, зная: обитатели разоренного логова следуют за ними, выжидая момента.
Но это все было потом. После того, как в шумы хриплого дыхания и шарканья подошв вклинился низкий собачий рык, а сквозь аммиачную вонь упоительно запахло мокрой псиной. После того, как прямо над ухом у Виктора влажно хрустнуло, и кто-то леденяще завыл, а по руке (он отпихивал чью-то харю) обильно потекло липкое и горячее…
— Ложись, идиот! — гаркнула Марфа.
Он повалился, увлекая за собой кого-то маленького, верткого, цепкого. Пробороздил по камню щекой, бровью, взвыл благим матом. В рот попал локоть маленького и цепкого. Он изо всех сил сжал челюсти. И руки. Под руками что-то подалось. И тут наконец-то забубнила “Ангара”.
— Не казнись, ясно тебе! Приказываю!
— Есть не казниться.
— Сколько штук? — спросила Василиса.
— Восемь, — ответила Марфа. — Как ты и предполагала.
— Кто-нибудь ушел?
— Нет.
— А флаер?
— А что флаер? Топливо они выжгли досуха. С полкилометра пешедралом топали.
— Жалко. Где Лелик?
— Виктор, Оленька. Мы спасли Виктора. Лелика — не успели.
— Какая разница? Где он?
— “Масло” разливает. Говорит, зарыть жмуров ни сил, ни времени не хватит. А бросать не по-человечески как-то.
— Гуманист хренов.
— Он одного — сам. Одну, вернее. Ангелочек, как с открыточки. Ты должна помнить ее… Бывшая пассия Кокорина.
— А-а! Своими, значит, руками сучку удавил. И то хлеб.
— Ты опять путаешь. Я говорю о Викторе.
— Плохо ему?
— Как сказать. То ревет, то матерится как сапожник. То все вместе.
— Трубе, говоришь, каюк?
— Ага. Вдребезги.
— Врешь, тварь, она ж военная. Специсполнение корпуса.
— Рикошетом, видно, зацепило. Да ты лежи, лежи, Василиса.
— Что — лежи? Что — лежи! Я ж сдохну тут без связи и транспорта, сука ты тупая! Не-ет, вы точно с Леликом сговорились! У меня полноги…
— С каким Леликом? Ты бредишь! Сейчас, сейчас, милая, увидишь, что это не Лелик… Витька, бросай ты там возиться, бегом сюда!
— Отставить лай, собака. Я в порядке. Слушай приказ. Не позволяй ему прикоснуться ко мне. Ясно? Выполнять.
— Что? Кому? Да ведь я сама не смогу… Василиса! Василиса! Эй, очнись! Ав-уууу, мать твою! Ав-уууу! Ав-уууу-Ууууу!!!
***
Дело выходило худое. Хуже некуда. Марфа не подпускала Виктора к раненой ближе, чем на два шага. Это было выше ее сил, выше всего. Не инстинкт, не клятва — блок. Василиса, отдав последний приказ, подписала как минимум один смертный приговор.
Как минимум.
Как помочь человеку, у которого открытый перелом бедра и, похоже, очень скверная рана внизу живота? Как, если здоровенная овчарка не позволяет не только срезать одежду — даже вколоть антибиотик или хотя бы обезболивающее? Ах если б он был врачом!
Виктор, надрываясь, тащил волокушу, а Марфа бежала рядом и выла, выла, выла. Ав-уууу! Ав-уууу! Ууууу!!!