Для остальной Европы начало XX в. тоже не сулило ничего хорошего. Поколение ветеранов Первой мировой мечтало о том, что она станет последней войной, но этому не суждено было осуществиться. Три традиционные империи исчезли с политической карты Европы и Азии, их место заняли новые государства – молодые республики и королевства. Практически все они стремились играть роль, на которую не претендовали их предшественники – роль плавильного национального котла. Территории, столетиями существовавшие в режиме наднационального подхода к решению местных задач и проблем, внезапно превратились в национальные государства, причем этническая, культурная и конфессиональная пестрота новообразований делала неизбежным весь трагизм их дальнейшего развития, особенно при условии насильственной натурализации народов, внезапно оказавшихся чуждыми элементами на собственных землях.
К этому стоит добавить столкновение великих национальных мечтаний соседей. Традиционные для некоторых политических культур мегаломания, филистерство и фанаберия превратили возрожденные страны в злобные и опасные чудовища. Не только Польша была, по словам В. М. Молотова, «уродливым детищем Версальской системы»58. Новые противоречия и старые конфликты сделали неизбежной ревизию результатов Первой мировой войны. Прав оказался маршал Ф. Фош, назвавший Версальский мир 1919 г. 20-летним перемирием. Следует ли из этого, что в 1914 г. началась война, которая возобновилась после перемирия и закончилась в 1945 г.?
Русская историография этого явления находится далеко не в блестящем состоянии. Основанием изучения собственно военной и частично внешнеполитической составляющей участия России в этой войне послужили работы А. М. Зайончковского59, который старался избегать проблем внутренней политики, а в области экономических проблем часто пользовался расхожими штампами. Не идеальным, а часто излишне лапидарным является и изложение им истории боевой работы флота, особенно на Черном море, и Кавказского фронта. Эти недостатки в значительной степени компенсировались работами М. И. Гайдука60, В. Н. Ипатьева61, А. А. Маниковского62, А. М. Косинского63, А. К. Коленковского64, М. А. Петрова65, К. И. Величко66, Е. В. Масловского67, А. П. Залюбовского68, В. Ф. Кирея69, Н. В. Новикова70, Е. З. Барсукова71, Н. Г Корсуна72 и многих других. Тем не менее эти работы в меньшей степени учитывались последующей традицией, после А. М. Зайончковского, а что касается политической составляющей, то в СССР она естественным образом полностью находилась под влиянием концепций, изложенных в послереволюционных работах В. И. Ленина. Западная историография в отношении политической истории 1914–1917 гг. полностью находилась под влиянием работ П. Н. Милюкова, прежде всего его «Истории второй русской революции» (первое издание ее первого тома – София, 1921).
Очевидной является задача выхода историографии Февральской революции и последующих событий из схем В. И. Ленина, П. Н. Милюкова, А. Ф. Керенского и частично А. И. Гучкова. Нельзя не заметить, что по самым разным причинам эти четыре человека, оказывавшие столь неоспоримо мощное влияние как на политическую жизнь России, так и на научную версию указанных событий в Советской России и за ее пределами, руководствовались при изложении событий, а вернее при их трактовке, интересами продолжавшейся политической и идеологической борьбы. И если в СССР по естественным причинам господствовала ленинская точка зрения, то в отношении Февраля 1917 г. даже в «Краткий курс истории ВКП(б)» в почти неизмененном виде вошли положения, высказанные либералами в отношении царского правительства и отдельных его представителей73. Парадоксально, что при этом в 1960-1980-е гг. советская историография вела жесткий спор с западной по вопросам, в которых де-факто сходилась так же, как правая и левая перчатки, принадлежавшие одному лицу. Разрыв с такой традицией необходим, но уход от политически мотивированной дискуссии не достигается заменой положительных и отрицательных знаков и восклицаний перед или после фамилий исторических личностей.