Переписывался с матерью и с сестрой Маргаритой. Они и младшие братья Николай и Константин теперь жили неподалёку от Пензы на реке Узе близ посёлка Шемышейка, окружённого лесом, здесь муж Маргариты служил лесничим. Из писем матери мой отец знал, что со времён Гражданской войны нет вестей от родственников по фамилии Перец, живших в Киеве. Алексей съездил в Киев, нашёл дом, в котором когда-то побывал. В квартире родственников теперь жило несколько семей: узнав, кто его интересует, говорить с ним не стали. Старик же дворник сказал: «В войну съехали».
Мой отец съездил в Одессу, где родилась его мать, никого, кто помнил бы что-то о семье Кунов, он не нашёл. Снял угол в квартирке у старушки, жившей рядом с Греческой площадью, гулял по знаменитым Дерибасовской, Ришельевской, купался в море, подрабатывал грузчиком. Жизнь преображал нэп, соблазнительный аромат нёсся из булочных, закусочных, кафе; отец ел кефаль, жаренную в кляре по-одесски, скумбрию, запечённую в горчично-соевом соусе, плацинды – лепёшки из дрожжевого или слоёного теста с разной начинкой, как то: брынза, творог, тыква, яблоки. Пил вино, которое задёшево продавалось на каждом шагу, знакомился с девушками. Послал матери открытку с видом Ланжерона.
Когда вернулся в Бежицу, мать написала, что получила письмо от Фёдора, он живёт под Хабаровском. Владимир и Алексей стали переписываться с Фёдором, который сообщил, что участвовал в «последнем наступлении рати, потерпевшем фиаско», попал в плен, «потянул лямку, как положено». После освобождения поселился в селе Бичевая Лазовского района Хабаровского края, работает бухгалтером в подсобном хозяйстве лесодобывающего предприятия, женат.
Мой отец знал, что в сентябре 1919 Фёдор в тифе был отправлен с санитарным поездом во Владивосток. После выздоровления он, очевидно, служил в белой части, а потом пошёл в Земскую Рать, созданную Правителем Приамурского края Михаилом Константиновичем Дитерихсом летом 1922. Последнее наступление, о котором написал Фёдор, поначалу имело успех, белые продвигались вдоль Уссурийской железной дороги на север, разбили красных под Хабаровском, но с началом октября потерпели поражение под Спасском, отошли к корейской границе и во Владивосток. Видимо, где-то под Спасском или при отступлении, когда на белых нападали партизанские отряды, Фёдор и попал в плен.
Весть о Ле Коке
Фёдор сообщил, что в Земской Рати встретил Константина Ташлинцева, которого в Кузнецке ребята звали Ле Кок. Для моего отца это была радостная новость. В октябре 1918 в бою у Грачёвки Костя был ранен в живот и увезён на санитарной двуколке, мой отец и его друзья думали, что он умер. А Костя выжил. Его, должно быть, отвезли в тогдашний тыл, в Оренбург, а оттуда, скорее всего, отправили далее на восток, он вылечился и, в конце концов, оказался в Земской Рати. В плену Фёдор его не встречал – значит, Костя эвакуировался с белыми войсками из Владивостока на японском или американском корабле, а, может, ушёл через Корею в Китай.
Мой отец вспоминал детектив, написанный старшим братом Кости Ташлинцева. Пережитого накопилось столько, что хватило бы на книгу, которая не уступила бы тому детективу.
Минувшая опасность
Продолжая работать по полученной специальности на заводе, отец начал пробовать себя в литературе. Сосредоточившись на этом подобно Мартину Идену, герою Джека Лондона, он не позволял себе ни рюмки водки, бросил курить. Читал каждую свободную минуту книги, которые брал в библиотеке, а также покупал.
К Владимиру в Бежицу приехал брат Николай, ставший членом ВКП(б), устроился на работу, женился. Жену, еврейку, звали Фаня – так же, как помнившуюся моему отцу с детства родственницу, к которой он ездил в Киев.
Во второй половине 1920-х годов проводилась партийная чистка, когда требовалось сказать о родственниках, чем-либо запятнанных. Николай сообщил, что его брат Алексей был у белых. И Николая исключили из партии. А Алексей не пострадал – сталинский террор тогда ещё не развернулся, да и целью проверки был не он, а брат-коммунист. Бюрократия должна действовать по конкретному заданию; было бы задание – выявлять бывших белогвардейцев, мой отец, безусловно, попал бы под метлу.
Поворот
Тогдашняя пора жизни была сносной. Отец рассказывал мне, что «Красный Профинтерн» по договору с сельским кооперативом получал продукты для столовой. В обед здесь давали наваристые щи с мясом, на второе – большую рубленую котлету с подливкой и с гречневой ли кашей, с лапшой или с картофельным пюре, на третье – сырники со сметаной или просто творог со сметаной, кисель или компот.
Но вот в декабре 1927 года вышла газета «Правда» с заголовками: «Курс на коллективизацию». Курс провозгласили на XV-м съезде ВКП(б). И на другой же день, по рассказу отца, вместо мясных щей оказался «супец» с ломтиками картошки и парой рыбёшек, да тарелка пшённой каши, в ней у края чайной ложкой была сделана вмятинка, куда «капнуто» подсолнечное масло. «И с этого рациона, – сказал отец, – мы уже не слезли, если уж не говорить о временах, когда становилось похуже».
Фраза Панаита Истрати
Отец читал в газетах о приезде в СССР пишущего по-французски писателя-румына Панаита Истрати. Выходец из нищей семьи, из-за лишений заболевший туберкулёзом и пытавшийся покончить с собой, он начал писать по совету Ромена Роллана, прославился книгой о своих скитаниях и был назван «балканским Горьким». В 1927-м, в десятилетие Октября, Истрати посетил Москву, Киев. Через год приехал ещё раз, побывав на родине Горького в Нижнем Новгороде, потом в Баку, в Батуми, в других местах.
После отъезда он написал книгу об увиденном, где рассказал о произволе советских бюрократов, о фактическом бесправии трудящихся, об их эксплуатации «государством рабочих и крестьян». Писатели Запада, Анри Барбюс и другие, известные как друзья СССР, объявили Панаита Истрати предателем. Советская печать принялась навешивать ему ярлыки «очернителя» и «фашиста», в доказательство приводя фразу Истрати об СССР: «Сам чёрт создал эту страну для диктатуры».
Мой отец ни прочитать, ни увидеть произведение Панаита Истрати не мог, но сказал себе, а спустя много лет мне, что одна эта фраза выказывает такой ум, долю которого не худо было бы призанять тогдашним корифеям, певшим Советскому Союзу дифирамбы.
Перемены в жизни. Литературный институт
Отец снял угол у большой рабочей семьи, имевшей при избе сараюшку для кур, огород. Он с членами семьи завтракал и ужинал за доплату: ели, главным образом, овощи – летом свежие, зимой солёные. Иной раз бывали яйца; особенно же выручала квашеная капуста.
Человек крепкого здоровья, Алексей любил физические нагрузки, движение – стал заниматься боксом, который разрешили в 1927 году.
В 1930-м женился, жену звали Анастасия. От завода дали комнату в небольшом одноэтажном доме. Прилегающая к дому земля была поделена жильцами на участки. Алексей и Анастасия, как и другие, сажали на своём участке картошку. Иногда Алексей с кем-либо из приятелей ловил бреднем рыбу в реке Десне, ему запомнился случай, когда он принёс домой щуку более метра длиной.
В 1931 году родилась дочь, названная Маргаритой (Ритой) в честь старшей сестры Алексея. Позже родилась дочь Наталья.
В 1936 году мой отец поступил на заочное отделение Литературного института Союза Советских Писателей в Москве. Свои первые рассказы он писал, разумеется, с позиции советского автора.
Одним из его сокурсников оказался перевоспитавшийся преступник. Тогда гуляло слово «перековка». Власть «перековывала» воров в примерных тружеников. В газетах писали, как такой-то рецидивист сделался сталеваром, другой – агрономом. Тот, кто учился с Алексеем, получил престижную в то время профессию шофёра и должен был ещё и стать писателем.
Узнав, что Гергенредер из Брянска, он отозвался на это: «О, в тех местах я пожил!» Алексей в разговоре коснулся истории с Медведевым и, хотя не сказал, что участвовал в ней, сокурсник, похоже, предположил такую вероятность, это расположило его в пользу моего отца. Историю сокурсник знал. Оказалась небезызвестной для него и фигура Сени Миганова. Алексей сказал, что работал с ним в милиции, спросил, не слыхал ли студент, где он теперь. Тот ответил: «Я слышал – он ушёл в леса Урянхая. Может, живёт там». Урянхай – тогдашняя Тувинская Народная республика.