Знакомя класс с литературным произведением, он свободно углублялся в историю, ученики узнавали о походах князя Святослава, о печенегах, хазарах и половцах, о подвигах Евпатия Коловрата, Осляби и Пересвета.
О чём отец остро сожалел, так это о том, что нельзя говорить ученикам об оде Гавриила Державина «Бог». Папа считал это произведение величайшим достижением русской духовной лирики, «Пушкин до него не поднялся…» – иногда бормотал он.
Мне был им открыт щекочущий чувства мир прекрасного писателя Бориса Житкова. Каждый его рассказ после прочтения долго не отпускал меня. Рассказ «Над водой» я с закрытыми глазами «просматривал» в памяти, лёжа в ванне, которую родители наполнили водой, грея её на плите, и едва не захлебнулся. Мне виделся паренёк Федорчук, ученик механика, который бесстрашно выбрался на крыло аэроплана. Его мотор засорился и заглох, налетает свирепый ветер, машина теряет высоту над бурным холодным морем… Благодаря мальчишке, мотор заработал, десять пассажиров, пилот и механик были спасены, но спаситель сорвался с обмёрзшего крыла.
Незабываемое нервное напряжение вызвал у меня рассказ «Под водой», в котором упоминаются манёвры русского флота в 1912 году. Молодой капитан подводной лодки, которая возвращалась в порт после успешного участия в манёврах, приказал не огибать пароход на пути, а погрузиться и пройти под ним. Но глубина оказалась недостаточной, лодка прилипла к вязкому дну и не может всплыть.
Папа обсуждал со мной рассказ. Тринадцать человек команды, говорил он, уже воображали себя весело отдыхающими на берегу, и вдруг им остаётся лишь час жизни, они задохнутся. Посмотри, продолжал отец, как они ведут себя, когда капитан признаёт свою вину и просит застрелить его. Нервничает только механик; мичману, как и всем, страшно, но он внешне весел, принимает судовой журнал у капитана, ведёт записи: капитан застрелился, оставив записку: «Я не имею права дышать этим воздухом».
В мои восемь лет я болезненно жалел капитана, чуть не плакал из-за весёлого мичмана, который задохнулся.
Отец поискал на этажерке книжку, раскрыл её, прочитал мне стихотворение:
«Спокойно трубку докурил до конца. / Спокойно улыбку стёр с лица. / «Команда, во фронт! Офицеры, вперёд!» / Сухими шагами командир идёт. / И слова равняются в полный рост: / «С якоря в восемь. Курс – ост. / У кого жена, брат – / Пишите, мы не придём назад».
Отец прочёл ещё и закончил: «Адмиральским ушам простукал рассвет: / «Приказ исполнен. Спасённых нет».
Вот тебе, сказал мне отец, отчётливое мужество, тут слово «героизм» не подходит, в нём крик, а тут лишь сухость тона, так идущая истинному величию.
Через несколько лет он рассказал мне, что автор стихотворения (баллады) Николай Тихонов учился поэзии у Николая Гумилёва, был под сильным влиянием Редьярда Киплинга. Потом он опустился, став лизоблюдом властей предержащих, но «Баллада о гвоздях» живёт своей жизнью. Баллада об английских моряках в Первой мировой войне.
Помимо книг
Отец любил шахматы, вёл в школе шахматный кружок и, конечно, очень рано приобщил меня к шахматам. Первое, что я усвоил, это защита Петрова, дебют четырёх коней, ферзевый гамбит. Отец также организовал в школе драматический кружок, я помню работу над сценами из комедии Мольера «Тартюф».
Когда я учился во втором классе, в зимние каникулы произошло то, что стало для меня и праздником, и испытанием. Я с отцом отправился в городской театр драмы на спектакль по пьесе Горького «На дне». В театре я оказался впервые в жизни, и всё в нём представлялось мне праздничным. Но до чего трудны были мои попытки вникать в то таинственно интересное, что произносили люди на сцене. Потом отец не один день терпеливо и доходчиво объяснял мне, о чём пьеса, растолковывал характеры героев.
«Ночлежки были, нищета-с!» – тихо говорил он, хмыкал, хотел, казалось, что-то добавить, но не добавлял.
И ни я тогда, ни кто-либо другой не знал, как его возмущает убогость действительности. Он был убеждён, что не будь Октябрьского переворота, разгона Учредительного Собрания, в стране установилась бы демократия – и нация не оказалась бы обезглавленной. Сколько пользы и какой принесли бы миллионы людей, которых коммунисты изгнали, расстреляли, уморили голодом, сгноили в лагерях. Государство, будь все эти люди живы и свободны в своём труде, стало бы процветающим, и лишь присниться могло кому-то, что учителя, врачи ютятся в бараках, в коммуналках.
Посвящение
Мне было двенадцать, когда я, в очередной раз, заговорил с отцом о кинофильме «Чапаев». В нём меня впечатляло зрелище «психической атаки». Красиво шли густые, сплошь офицерские, цепи... Отец остро, внимательно посмотрел на меня своими глубоко сидящими глазами, помолчал – и взял с меня слово хранить строжайшее молчание о том, что он мне расскажет.
«Офицеры, говоришь... Их аксельбанты тебе тоже понравились?» Мне живо вспомнились шнуры, свисающие с погон, и я подтвердил: конечно, понравились, почему же нет?
Так вот, объяснил отец, аксельбанты носил только флигель-адъютант – офицер связи, один на полк. Как и зачем собрали столько именно флигель-адъютантов?.. Они под чёрным знаменем с черепом и скрещёнными костями… Лишь неразвитые люди поверят, будто белые для устрашения придумали такое.
Красные в фильме говорят, что это каппелевцы, но Чапаев и Каппель никогда не сталкивались, оба всегда воевали на разных участках фронта.
Я узнал, как не хватало Колчаку офицеров для командирских должностей: какая уж там отдельная офицерская часть. Ничего подобного «психической атаке» и в помине не было. Фурманов в своей книге «Чапаев» о ней не пишет.
Она попросту немыслима, объяснял папа, из винтовок ведут прицельный огонь с трёхсот метров. Представь-де солдат, залёгших цепью. По ним идущие плечом к плечу не стреляют, зато они спокойно целятся и бьют. Сколько они и без пулемёта уложат атакующих тесным строем, пока те пройдут триста метров. Обороняющимся это ясно, они будут видеть, как падают и падают поражённые их огнём, как быстро редеют ряды атакующих – какой там страх? какое психическое воздействие?
Создатели фильма, по словам моего отца, желая показать стойкость чапаевцев, умение пулемётчицы, фантастически польстили белым. Те из них, кому довелось посмотреть картину, наверняка упивались. Ещё бы! Они показаны презирающими смерть – какой шаг! во рту папиросы. Никто не проговорится, что это чушь собачья.
Мы, говорил отец, не были ни офицерами, ни послужившими солдатами, одеты были неприглядно и в атаку шли перебежками, пригибаясь, держась на расстоянии друг от друга. В нас стреляли, и всё время кто-то падал от тебя справа и слева, и чем более ты приближался к неприятелю, тем выше была вероятность, что в тебя сейчас попадут.
У меня вырвалось: «Какое нужно бесстрашие!»
«О нём не думаешь, – сказал отец, – ни о чём не думаешь. Делаешь то, чего нельзя не делать». И добавил: «В кино это не выглядело бы эффектно».
Он рассказывал о войне, и для меня начиналась новая жизнь – пройденное им становилось как бы и моим прошлым. Готовя уроки на завтра, я предвкушал за этим нудным занятием, как, улёгшись в кровать, буду, пока не усну, воображать себя белым добровольцем, сжимающим в руках драгунскую трёхлинейку или американскую винтовку «винчестер», выпускавшуюся под русский патрон, или японский карабин «арисака». И то, и другое, и третье отец описывал мне до мелких деталей.
Из его рассказов об оружии я запомнил, что приклады русских трёхлинейных винтовок были из орехового дерева, что штык трёхлинейка имела четырёхгранный игольчатый. Что пулемёты «максимы» были зелёные, а пулемёты «кольты» – чёрные. Что сабля на поясной портупее вызывала к офицеру большее уважение, чем шашка на перевязи – пусть и в узорных ножнах.
Узнал я и то, что Англия поставляла в армию Колчака полупальто на меху кенгуру, изготовляемые в Австралии. Доставались они счастливчикам из высших офицеров – в основном же, оказывались в руках тыловых спекулянтов.