Каппель заполучил огромные трофеи: вооружение, боеприпасы, амуницию, а, главное, золотой запас государства: слитки золота, платины, миллионы золотых рублей в монетах и миллионы рублей кредитными знаками. Все эти громадные средства оказались в распоряжении Колчака, когда он был объявлен Верховным правителем России, и он не сумел употребить их на пользу делу. Раненые, выходя из госпиталей, не получали никакого пособия. Если при царе семьям убитых на первой мировой войне солдат назначалась пенсия, то при Колчаке семьи павших за белое дело не получали ничего.
Вышло так, будто Колчак сберегал золотой запас для кремлёвской власти – весь он попал в руки Иркутскому совету и был доставлен эшелоном в Москву.
Отец хвалил Дутова, Войцеховского и с особенным восхищением вспоминал своих непосредственных командиров: штабс-капитана, с которым познакомился у села Кузоватово, и с капитаном, кому представился после возвращения на фронт из омского госпиталя.
Пробыв на турбазе до середины августа, мы с папой отправились на теплоходе «Семнадцатый год» вверх по Волге в Чебоксары, в гости к тёте Лине (тёте моей матери) и её мужу Александру Андреевичу Рожкову. Он много лет руководил леспромхозами в Вурнарах Татарской АССР, в Козловке Чувашской СССР, а когда вышел на пенсию, семья поселилась в Чебоксарах.
Рожковы имели дачу у Волги, в этих местах ещё водилась стерлядь. На даче мы более недели ели стерляжью уху, причём раз тётя Лина приготовила её по тому рецепту, о котором рассказывала моя бабушка: стерлядь варилась в курином бульоне. Когда мы съели по тарелке этой замечательной ухи, хозяйка, разлив остальное в тарелки, поставила их на столик в прохладу. Уха превратилась в желе – обильно поперчённое, оно оказалось, по выражению моего отца, первейшего вкуса.
Отец и Александр Андреевич говорили о лесе, о разведении пчёл в нём, рассуждали, можно ли в одиночку прожить в глухом лесу. Александр Андреевич подарил папе свой внушительный яркий значок отличника лесной промышленности.
Ещё папа увёз из Чебоксар складной ножичек, имевший два лезвия, штопор, напильничек для ногтей и маленькие ножнички. Почти из каждой поездки отец привозил складные ножи для собираемой коллекции.
Летом следующего 1969 года мы с ним поплыли на «метеоре» в Ульяновск к дяде Воле (дяде моей матери) и его жене тёте Нине. Дядя Воля был ровесником отца, который знал от моей матери, что её мать и другие родные при царе и во время Гражданской войны жили в Камышине на Волге. Когда в городе установилась советская власть, у моей бабушки отобрали дом, где она жила с моей матерью, тогда ещё ребёнком, и с другой дочерью.
Летом 1919 года Камышин заняла Кавказская армия белых, и дяди моей матери, Воля и Ваня, гимназисты, вступили в неё. В августе белые под натиском красных начали отходить, дядя Ваня в отступлении заболел тифом, попал в больницу в Царицыне (ныне Волгоград). К городу приближались красные, белые не успевали вывезти всех раненых и больных, им сказали: «Кто может идти, уходите! Или коммунисты убьют на месте!» Дядя Ваня кое-как поплёлся из больницы, на улице его сбил и переехал трамвай. Брат же дядя Воля сумел затеряться в городе, а затем вернуться в Камышин.
Моему отцу он не говорил об уходе с белыми, но сказал, что хорошо помнит отца моей матери Якова Вебера, которого запомнил кавалерийским офицером, уезжавшим на Первую мировую войну. Потом, во время Гражданской войны, он воевал на стороне белых и пропал без вести. Его отец, мой прадед Лукиан Иванович Вебер, был расстрелян красными как весьма богатый человек, основатель хлеботорговой компании «Вебер и сыновья».
Вернувшись из Ульяновска, мы с отцом, взяв Сергея, опять отправились на турбазу. На сей раз во время похода по Жигулёвскому заповеднику мы видели лося: он зашёл на просторную поляну с другого её края, постоял и не спеша удалился в лес.
Матери удалось раздобыть пятнадцать банок дефицитной говяжьей тушёнки, и отец варил с нею пшённую кашу, рассказывая, как в свою солдатскую юность радовался, если бывала эта еда. Он вновь вспоминал, сидя у костра и понизив голос, о первых боях, о переправе через Волгу, об отступлении к Оренбургу, о нескончаемо страшном походе к Иркутску.
В это лето я, инвалид, научился грести и катал отца на лодке, вызывая его похвалы.
Братья
Мой отец переписывался с братьями Николаем и Константином. Весной 1956 года мой отец с моей матерью и со мной ездил в гости к Константину Филипповичу. Вскоре для меня была получена путёвка в санаторий Озеро Горькое в Курганской области, и на пути туда отец, мать и я опять побывали у дяди Кости.
Зимой 1958-59 годов, когда я находился в Москве в Центральном научно-исследовательском институте протезирования и протезостроения, дядя Костя с женой и с сыном Александром (по-домашнему Шурой) приезжал погостить к моим родителям в Бугуруслан.
В августе 1963 года к нам в Бугуруслан приезжал Николай Филиппович, гостил с неделю. Мой отец, благодаря школьным каникулам, был свободен, братья подолгу сидели за столом с нарезанным ломтями арбузом. Дядя Коля рассказывал, как медленно погибал в лагере, пока вдруг его руки не пригодились начальнику. После освобождения, в начале правления Хрущёва, дядю Колю восстановили в партии. Обе его дочери стали детскими врачами, вышли замуж, поселились в Новосибирске. Племянник Владимир, окончив техникум в Краснотурьинске, уехал в Забайкалье, в Шелехово, поближе к местам, где погибла в лагере его мать, память о которой он свято хранил.
Дядя Коля, рыболов и охотник, описывал, как вершами ловит щук, хариусов в реке Каква, как однажды ему попался таймень. Вместе с другими охотниками он в конце осени – начале зимы «ходит» на лосей, осенью по чернотропу охотится на зайцев, ставит капканы на барсуков. Он приглашал нас с отцом к себе зимой, обещая угостить студнем из лосиных ног. К тому времени он, овдовев, жил со второй женой.
Приглашение, хоть и нескоро, мы приняли: в зимние каникулы, в начале 1970 года, приехали с отцом к дяде Коле и его жене Полине, на балконе квартиры ждали замороженные лосиные ноги. Студень мы вкушали с хреном, с солёными помидорами и огурцами. Попотчевали нас хозяева и зайчатиной, нашпигованной свиным салом и чесноком. Мой отец сообщил, что ел её в Бессоновке и в Кузнецке, и дядя Коля кивнул: «В Кузнецке ели, точно!» Жизнь в Бессоновке он не помнил, был слишком мал.
Отец спросил его, нет ли в здешней тайге отшельников. Дядя Коля ответил, что в здешней нет, а «подалее на север» есть одиночки, от знакомых слышал.
Я сфотографировал застолье. Мне была подарена шапка из шкуры зайца-русака, и отец заснял меня в новой шапке, при этом напомнив мне наедине, что заячьи шапки носили добровольцы Народной Армии КОМУЧа. В Новокуйбышевск мы вернулись преисполненные впечатлений.
Летом к нам приезжал Константин Филиппович, они с отцом договорились съездить в Кузнецк – посмотреть, сохранились ли дома, где они жили, и здание, где находилась булочная. Возвратившись, рассказали, что уцелел лишь каменный дом на улице Конопляновской. Следов кладбища, на котором был похоронен их отец, не нашли.
Вспоминая разговоры моего отца с братьями, а говорили на самые разные темы, замечу: никогда не было произнесено ни слова об участии отца в Белом движении и ни разу не упоминались Павел, Фёдор, сестра Маргарита.
Сравнение наград
Весной 1970-го, по инициативе директора школы N 15 Михаила Григорьевича Будылёва, моего отца наградили Юбилейной медалью «За доблестный труд. В ознаменование 100-летия со дня рождения Владимира Ильича Ленина». Я помню, как отец, сидя дома за письменным столом, выдвигал ящик, доставал именной орден, которым наградили Филиппа Андреевича Гергенредера, и ленинскую медаль, держал обе награды на ладони, будто взвешивая, задумчиво смотрел на них и убирал в стол.