Это не значит, что Стасов следовал в жизни слепому принципу «хочу – не хочу». Он ориентировался, если можно так сказать, на разумность своих желаний. Он презирал ту логику жизни, которая диктует: «надо потому, что надо!». Его больше привлекала логика: «надо, потому что действительно надо». Вот ульи на зиму готовить для хранения в омшанике – действительно надо. Сено косить действительно надо. Детей поднимать действительно надо. И так далее. И он заметил, кстати, что это всегда совпадает с «хочется». И с ульями возиться, и детей поднимать – просто охота. А вот тащиться на сельский праздник только потому, что «надо, Романыч, людей уважить», – этого он не понимал. Уважить людей он мог и другим способом.
В результате о Стасове сложилось мнение, что он как бы немного нездешний. Не то чтобы марсианин, но... В общем, говоря просто, с легкой придурью мужик. Стасова это мнение не волновало, тем более что и жена и дети были людьми абсолютно нормальными. Володька даже чересчур нормальный. Зайди к нему в любое время дня и ночи родственник или сосед, или вообще посторонний человек, попроси его влезть на трактор и чего-нибудь привезти или отвезти, Володька протрет глаза и даже не спросит зачем, влезет и поедет. Эта безотказность почему-то считается лучшим качеством в деревенском жителе, с чем старший Стасов не согласен, но мнения своего другим не навязывает: жизнь не переделаешь!
Поэтому следователи к нему и не обратились, зная его репутацию странноватого человека и опасаясь путаницы. Сам же он к ним лезть не хотел: не чувствовал, что это действительно надо.
Кравцов, задав еще несколько вопросов и получив ответы, в которых не было принципиальных добавлений к уже сказанному, оделся и пошел в село. Цезарь ковылял рядом. Навстречу им шел Хали-Гали.
Навстречу им шел Хали-Гали.
– Здорово, Цирроз! – поприветствовал он Цезаря, одновременно прикладывая руку к козырьку фуражки и изображая отдание чести: так он любил здороваться с Кравцовым.
Кравцов усмехнулся.
– Цезарь! – поправил он.
– Да помню я, – засмеялся Хали-Гали. – Но вот какая штука, забыл! У меня утром память вообще никуда не годится. Днем лучше. А к вечеру вообще ничего не помню.
После этого Хали-Гали сел рядом со Стасовым на бережку и стал наблюдать. И увидел среди обычных удочек Стасова одну особенную – телескопическую, красивую, из какого-то синтетического материала.
– У меня такая же была, только бамбуковая, – сказал он. И поведал Стасову историю, которую мы уже знаем, добавив при этом кое-что личное: – Помнишь Марию Лапину? Такая же история получилась. Когда я на ней жениться хотел, а она в Полынск уехала и за другого вышла, я сразу ко всем интерес потерял. Ну, не так, чтобы уж вовсе без баб... – кашлянул Хали-Гали с мужским лукавством, – но жениться так и не женился. Неинтересно мне было на других, понимаешь? А к удочкам я сколько раз примерялся: то их вовсе не было, а появились – дорогущие, собаки. Я лет десять на них даже уже не смотрю, чтобы душу не травить. А жалко. Помрешь, а на приличную удочку не половишь. На том свете разве. Только, думаю, там про рыбную ловлю вопрос уже не стоит.
– А хочешь на мою? – предложил Стасов.
– Твоя – это твоя. Не тот интерес. А ты-то на какие шиши купил?
– Подарок. Шурин из города подарил. Я даже цену точно запомнил. Потому что шурин чек в упаковку вложил. Ну, чтобы я точно знал, на сколько рублей мне уважение оказали. Тысяча пятьсот восемьдесят!
Хали-Гали присвистнул:
– Хорошо живет твой свояк! Тыща пятьсот восемьдесят!
Хали-Гали еще некоторое время рассматривал удочку, выспрашивал, что ловится, как ловится, надежная ли. И, охваченный какой-то мыслью, поспешил домой.
Он поспешил домой, а через полчаса вышел оттуда, одетый в новый пиджак (то есть пиджаку лет пятнадцать, но надеван всего несколько раз, поэтому и новый). В карман пиджака, завернутые в облигацию 1958 года, были уложены тысяча пятьсот тридцать рублей: все сбережения старика. То есть полсотни на удочку не хватало, но Хали-Гали знал, где их взять.