– Ты чего там себе думаешь? Ты смотри, не связывайся с ним.
– Будет нарываться – свяжусь.
– Вот, я так и думала! Ты такой же сумасшедший!
– Прямо такой же? – улыбнулся Андрей. Ольга не выдержала и тоже улыбнулась:
– Нет, конечно. Ты нормальный, умный. А он же бешеный, вот чего я боюсь.
– Он прямо бешеный был, – охотно рассказывала Синицына Кравцову, когда он пришел к ней как к самому надежному источнику информации. И то, что он слышал, заставило его отнестись серьезно к проблеме, которая сперва показалась ему надуманной.
– Он такой был – ему слова не скажи! – продолжала Синицына. – Один у матери рос – может, из-за этого сильно обидчивый получился. Дуганов ему один раз замечание сделал, так он ему камнями все стекла побил. Дуганов чуть в суд не подал, еле мать отговорила. Или в Буклеевку он поехал с Володькой Стасовым, ну, там, конечно, на них не обрадовались, чего-то такое сказали, врать не буду, не знаю, ну, может, и стукнули пару раз, но если ты умный, ты сообрази: тебя в чужое село не звали! Так Ванька цепь здоровущую схватил, железную такую, и как начал их гонять! Двух зашиб по ногам, а третьему башку проломил! В больнице тот лежал, в Полынске, родители тоже в суд собирались, Лида еле упросила их, телушку им отдала и кабанчика, помирились. Хотя Ваньке, конечно, буклеевские все-таки бока намяли вскорости, кровью кашлял наш Ваня. Кашлял, кашлял, а потом схватил ружье, дедовское еще, старое, схватил и побежал в Буклеевку, представляешь ты? Хорошо, его мужики перехватили наши, Микишин и Куропатов, с разговором подошли, а потом обманули, повалили и связали, а он кричит: «Всех перестреляю!» Так и лежал дома связанный дня два, пока не успокоился.
– Ружье конфисковали?
– С какой стати? Нет, не сразу отдали, конечно, через недельку. Слава богу, не успел убить никого. Потом, правда, Кублаков, бывший участковый, спохватился, пришел за ружьем, а Ванька сказал, что мать в омут бросила.
– Соврал, наверно?
– Да конечно соврал!
И много еще чего рассказала Синицына про Ивана Карабеева, и все нелестное.
– Но вот Ольга-то Савичева, говорят, любила его? – спросил Кравцов.
– Это да. Мы ведь, женщины, кто? Мы ведь дуры, когда молодые – особенно! Он высокий, глаза у него синие, красивые, ну, и давай мне его, а в душу и совесть ему заглянуть некогда! Она надеялась: женится – в себя войдет. Будто бы сама прямо и сказала: женись, Ваня, на мне. А ему в армию уже идти. И тут ему друзья-то в уши насвистели, тот же Вовка Стасов и дру-гие: Ваня, говорят, не чумись, не смеши людей, кто женится перед армией? Тебе месяц остался, ты уйдешь, а она будет тут, как это тебе сказать... – Синицына замялась. – Ну, раздразненная, что ли... В том смысле, что...
– Я понимаю, – помог ей Кравцов. – Значит, он испугался, что она ему изменит?
– Но ведь оно же так и вышло! – безоговорочно осудила Зоя Павловна.
– Почему? Любила одного, полюбила другого. Бывает.
– А это не измена, что ли? Меня бы мой Константин, покойник, убил бы за такие дела. Просто убил бы сразу – и все. Очень человек был строгий и правильный!
– Ну, это, наверно, после свадьбы?
– И до свадьбы убил бы. Очень ненавидел всякое... Как бы сказать... Ну, предательство ведь, если прямо-то, да?
– Не знаю. Ружье меня беспокоит, вот что.
Ружье беспокоило не только Кравцова. Лидия Карабеева не раз уж обыскивала и дом, и чердак, и все, что во дворе, надеясь отыскать ружье, но тщетно. Нашла только пустую коробку из-под патронов.
А потом бросила поиски: стемнело уже.
Ночью все село спало как-то тревожно.
Ольга поворачивалась на один бок, и сердце омывало радостью: завтра свадьба. Поворачивалась на другой, и сердце замирало тревогой: завтра Иван приезжает...
Андрей тоже думал о возможной стычке с Иваном. Оправдывал себя: он к Ольге не подкатывался, она сама дала понять. Представлял, что Иван скажет, как себя поведет. Андрей, само собой, сумеет ответить и словом, и делом. Возникали, как в детстве, героические картинки с перестрелкой и обязательной победой.
Наташа, доплакавшись до головной боли, лежала с мокрым полотенцем на лбу и решала, что лучше: взять ли самодельный финский нож, который ее отец когда-то у кого-то конфисковал, прийти на свадьбу и, когда крикнут первый раз «Горько!», ударить себя в грудь или этим же ножом ударить сначала Ольгу, потом Андрея, а потом уж себя? Или заранее принести и спрятать в кустах у двора Микишиных отцовскую охотничью двустволку с тем, чтобы в момент крика «Горько!» наставить на жениха с невестой, сказать гордо: «За мою исковерканную любовь!» – и застрелить их из двух стволов? Но в этом варианте плохо то, что не дадут в ружье еще патрон вставить, чтобы и себя убить, а жить она после этого не хочет – и уж тем более в тюрьме сидеть. А может, не убивать никого? Прийти на свадьбу, сесть напротив Андрея и смеяться – так, чтобы он понял, что она ничуть не жалеет. А вот Андрей, увидев, какая она молодая и красивая, если сравнить с Ольгой, пожалеет, и даже очень. Он будет на нее смотреть, а она даже не взглянет. Она будет обниматься... например, с Вадиком! Да, Вадик за Ниной ухаживает, но на это наплевать. Все подлости делают, почему ей нельзя? Она будет с Вадиком даже целоваться. А потом пойдет к реке. Да. Она пойдет к реке одна, а Андрей будет караулить ее там.