— Как ты с ней обходилась? — говорит Клемент. — Мы полагались на тебя, а ты, как ты с ней обходилась? Мы тебе верили, а как ты обошлась с нами? Прибрала все к рукам.
Юна не отрывает глаз от пола. В драке диванная подушка разорвалась, по полу катаются облачка ваты — ни дать ни взять юркие мышата.
— Преступное небрежение — вот что это такое, — горько говорит Мэри. — А с чего все началось — с Органского. После того как он стал увиваться вокруг тебя, тебе уже ни до чего не было дела. Говорили же мы: от него добра не жди.
— Он добрый, — говорит Юна. — Если бы не Борис, мы бы так и не узнали, что с Кристиной, и было бы еще хуже…
— А что, может быть еще хуже? — говорит Мэри.
— Брось, зайка, что толку разговаривать с ней по-хорошему. Он настроил ее против нас, вот в чем суть.
Юна потрясена, хоть сама того и не сознает: на губах ее вкус соли. Потом в носу что-то булькает, и она понимает, что плачет, уже давно.
— Поздно спектакли разыгрывать, раньше надо было думать, — говорит Мэри. — Лучше приберись, хоть это-то ты можешь. У Клемента рубашка в клочьях.
— Должен признать, тебе удалось то, чего даже Розали не удалось. Ты — это же невероятно — стравила нас друг с другом. Да по сравнению с тобой Розали святая, не иначе.
Юна заводит руки за спину.
— Знаю, я виновата. Борис уверяет, что нет. Я о Кристине. Но я-то знаю, что виновата, — продолжает она, беззвучно истекая слезами.
— Сопли-вопли! — орет Мэри. — Вот что в тебе хуже всего — смотреть противно, как ты нюни разводишь, мазохизм это чистой воды и больше ничего. До того она смиренная, что от нее тошнит, прирожденная мученица, вечно подставляет шею — садись кто хочешь. Слушай, если рвешься пострадать, — твой дружок Борис тебе это обеспечит.
— Борис добрый! — тупо твердит Юна.
— На него нельзя положиться, — говорит Клемент. — Эти медики, они такие. Знаю я, что тебе от него нужно, но этого не будет. И добра от него, что ты там ни говори, не жди. Мы с Мэри с ходу его раскусили, но ты же умнее всех. Ты нас не слушала. Мы посчитали, что тебе можно помочь, тебя можно спасти, но материал оказался никуда не годный. Ты пропала, Юна. Этот тип на тебе никогда не женится.
— Что заслужила, то и получишь по полной программе, — говорит Мэри.
— Добрый-то он добрый, только до добра он тебя не доведет, — говорит Клемент, и оттого, как ловко он это сказанул, губы его — видит Юна, — растягивает улыбка.
Рано утром Чаймсы уходят в больницу. Юну с собой не берут: говорят, что туда пускают только родителей. Она перемывает посуду, оставшуюся от завтрака, отскребает с дивана кровь Мэри, подметает в гостиной, сгребает следы разгрома в кучу. Пытается читать. Она, похоже, уже лет сто ничего не читала. Но ни одна книга ее не увлекает. Она забредает в кабинет — ищет рукопись Клемента.
А вот и рукопись — под кипой газет на столе, который Клемент смастерил для Мэри из двери ванной. На первой странице стоит:
РАК ОБЩЕСТВА
ДИАГНОЗ
В СТИХАХ И В ГНЕВЕ
Клемента Чаймса,
магистра гуманитарных наук.
Второй страницы нет.
Долгий день тянется уныло. Юна никак не может придумать, чем бы стоило заняться. В шесть часов ей положено встать за прилавок, но куда девать время до шести, непонятно. Она идет к Борису, его, конечно же, нет дома.
Из щели между досками гуськом выползает семейство молодых тараканов и, пригибая длинные усики, подлезает под дверь квартиры. Юна досадует, что у нее нет ключа. Потом досадует, что не может подлезть под дверь, как тараканы. Опускается на пол у квартиры Бориса — ждет, когда он вернется с занятий. В коридоре темнеет, холодает.
— Б-г ты мой, вот явление так явление! — бормочет Борис, обнаружив Юну; вжавшись друг в друга, они добредают до кровати и целуются там день напролет. Юна опаздывает на работу, но она отогрелась, расхорошилась, ее губы, щеки, грудь, руки — такое у нее ощущение — жаркие, желанные. В кармане у нее ключ.
На следующее утро заведующий скобяной секцией делает ей предупреждение за два опоздания кряду: найти продавщицу сейчас не составляет труда, сообщает он.
Чаймсы с ней практически не разговаривают. Пребывают в непонятном расположении духа. По утрам они чуть ли не упархивают в больницу, и никакой тревоги в них не ощущается, напротив, впечатление такое, точно тревожиться им больше не о чем. О Кристине они почти ничего не говорят. Ей лучше, буркают они, определенно лучше. Борис, а он на связи с доктором Чичестером, молчит. Юна приободряется. Похоже, все складывается хорошо, даже не хорошо, а как нельзя лучше. У Чаймсов явно камень с души свалился. Борис, хохоча, валяет ее по кровати. К концу недели ее увольняют, однако, когда она сообщает Чаймсам, что не сможет вносить свою долю за квартиру, они принимают ее сообщение безропотно.