— Если у вас на шифре — «59 632», то у того, кто ведет с вами переговоры, должно быть «23 695». То есть, наоборот. Иначе переговоры не состоятся, — объяснял Гришневич.
Записали порядок включения: «а) клавиша № 1, б) тумблер «6В», в) тумблер»4С» и т. п. Когда записали, сержант спросил:
— Кто более-менее запомнил?
После некоторой нерешительности руки подняли Байраков и Петренчик. Первым начал работать Петренчик. Но получалось у него из рук вон плохо и Гришневичу постоянно приходилось его поправлять. В конце концов, сержанту это надоело, он посадил Петренчика на место и вызвал Байракова. У Байракова получалось лучше, но не так, чтобы уж очень и Гришневич опять остался недоволен:
— Что-то туго запоминаем. И это притом, что пока от вас только включение требуется, а ведь потом надо будет на время работать, да еще и осмысленную информацию в эфир передавать. Ну, ничего… Скоро присяга, а там можно и в увольнение сходить — естественно тому, кто будет хорошо работать. А кто плохо — в воскресенье в наряд. Смотришь, так потихоньку у всех желание работать появится. Встать!
Все вскочили.
— Дежурный, собрать тетради и зачехлить аппаратуру. Остальные — строиться на улице! Вурлако!
— Я.
— Зайди за Коршуном, а то он без обеда останется.
— Есть.
После обеда Тищенко отправился в санчасть, где его уже ожидал Вакулич.
Осмотрев Игоря, Вакулич помолчал, а затем подытожил:
— Думаю, надо тебя в госпиталь показать. Но в госпиталь только после присяги можно ехать. Когда она у вас?
— Говорили, что двадцать восьмого, но, может, и позже будет.
— Давай пока так договоримся: примешь присягу — приходи. Как ты себя сейчас чувствуешь?
— Не очень…
— Не очень хорошо, или не очень плохо?
— Не очень хорошо.
— Главное, что не очень плохо. Что беспокоит?
— Кровь из носа идет, и живот что-то болеть начал.
— Живот с непривычки к армейской пище болит, а чтобы кровь не шла, я тебе таблетки «викасол» выпишу — опять у фельдшера возьмешь.
На этом прием завершился.
Старший лейтенант медицинской службы Вакулич считал, что Тищенко вряд ли серьезно болеет, и все его жалобы, скорее всего, от непривычки к армейской жизни — пройдет две-три недели, курсант привыкнет к службе, и все само собой исчезнет. Чтобы выгадать время, Вакулич обманул Игоря. В госпиталь можно было ехать хоть сегодня, но лучше пусть Тищенко об этом не знает. К тому же Вакулича гораздо больше занимала проблема собственного увольнения, предстоящего осенью, чем дела курсанта, которым он придавал не так уж много значения. В любом случае, Вакулич решил пока не торопиться.
Игоря волновало, как к нему отнесутся в госпитале? Что из всего этого выйдет? Если комиссуют, то домой тоже не очень приятно будет ехать — все в армии, а он, как какой-нибудь недоделок, дома. С другой стороны, если комиссоваться, то лучше до сентября, в крайнем случае, до октября — чтобы успеть на второй курс института. Со своими все же лучше учиться.
Весь день голова Игоря была занята подобными мыслями, и курсант почти не слушал Гришневича, что-то объяснявшего выводу.
В половине шестого кто-то отчаянно забарабанил в дверь. Меньше всего сержант ожидал сейчас взводного и недовольно приказал:
— Кохановский — открой!
Кохановский открыл, и в проеме двери показалось довольное лицо Калиновича из третьего взвода.
— Товарищ сер…, — начал, было, Калинович, но не успел договорить, так как Гришневич моментально вышнырнул его из класса и вышел в коридор.
Минуты через две сержант, вошел назад. Кохановский с глупым, недоумевающим лицом стоял на том же месте. Гришневич подошел к нему и принялся в упор разглядывать курсанта. Сзади кто-то едва слышно засмеялся. Гришневич обернулся и окинул всех злым взглядом. Смех моментально утих. Кохановский же вообще не видел, что сержант смотрел на него, так как разглядывал в этот момент дощатый, пол, поэтому совершенно некстати заулыбался в ответ на смешки. Увидев эту улыбку, Гришневич вышел из себя и заорал: