Игорь поднялся наверх. У него не было большой уверенности в том, что Маметкулов сразу отдаст часы, и Тищенко неcмело постучал в дверь. За дверью громко играла музыка, поэтому Маметкулов открыл не сразу:
— Чего тэбе?
— Отдай мои часы, если они тебе больше не нужны.
— Сэйчас, — Маметкулов исчез в глубине радиорубки.
Достав из какого-то тайника часы, Маметкулов подал их Игорю:
— Спасибо. Беры, зома.
«А все же он неплохой парень», — подумал Игорь, одевая часы на руку. Между тем, Маметкулов поначалу не собирался возвращать Игорю часы, но, случайно увидев курсанта вместе с матерью, испугался и решил вернуть. К тому же он лишь вчера узнал, что к этому курсанту почему-то благоволит Курбан.
— Вот и часы, — похвастался Игорь, спустившись вниз.
— Да, Игорек, а откуда это вы шли утром, когда я приехала?
— Утром? Наверное, из парка — мы там сапоги чистили, и я себе даже поменял. Вот они — новенькие!
— Ваши сапоги такие неудобные. Одного смуглого паренька видела, он в конце строя шел. Наверное, из Средней Азии. Так у него такие сапоги большие, что он, бедный, едва ноги от земли отрывал.
— А-а, это, наверное, Хакимов был, — догадался Игорь.
— А что же это ему такие сапоги дали? Неужели у него нога такая большая?
— Нормальная у него нога, просто сам бестолковый. Он в самом начале вместо сорок первого сорок третий размер взял. Вот ему и трудно ходить.
— Зачем же он большой размер взял?
— Не знаю. Может быть, не разобрался…
— А куда ваши командиры смотрят?
— Он никому не говорит, а так… Кому он нужен? Но, вроде бы, про это уже узнали — прапорщик Атосевич обещал ему сапоги заменить.
— Конечно надо, ему ведь трудно так ходить!
Мать уехала в пять часов вечера, а Игорь вернулся в казарму.
Глава тридцать девятая
Пиршество в сушилке
Уничтожение липовой аллеи. Курсанты обрубают ветви сваленных деревьев. Уже октябрь — не за горами и выпуск из учебки. Может ли Кохановский в одиночку погрузить кучу ветвей в машину. Поединки курсантов. Коршун — Тищенко завершается ничьей, но у Игоря разбиты очки. В санчасть проведать Доброхотова. Доброхотов дает Игорю дельный совет. О чем, по мнению Лупьяненко, задумался Тищенко. Шорох считает, что Лупьяненко пора «щупать баб». Озадачанный Петров. Ночной праздник живота. Едва не попались.
После обеда пилили липовую аллею. Огромные, покрытые бронью столетней коры деревья, поначалу казались неприступными. Многочисленные трещины, покрывавшие стволы, напоминали морщины на лицах почтенных старцев. Но вот пила с визгом впилась в тело одного из гигантов. Медленно, сантиметр за сантиметром, она вгрызалась в древесину, надрывно гудя своими шестеренками и отплевывая в стороны опилки. Казалось, что это не опилки, а самая настоящая кровь. Тищенко даже померещилось, что он чувствует боль, причиняемую пилой, и ему стало жаль это старое и величественное дерево.
Он вспомнил, что точно такую же картину наблюдал два года назад в Городке. Тогда, согласно новому проекту, уничтожали тополя, по преданию, посаженные еще по приказу самой Екатериной II. И тогда Игорь на всю жизнь запомнил эту жестокую борьбу дерева и человека. Человек в эти минуты выглядел безобразным чудовищем.
Казалось, что по телам гигантов пробегает самый настоящий шок — легкое дрожание листвы как бы выдавало нестерпимую боль, которую испытывало дерево. «Что со мной — это абсурд?! Я ведь биолог — дерево не может чувствовать боль! Что-то я совсем сентиментальным стал», — растерянно подумал Игорь, ощутив подкативший к горлу комок.
Тищенко с самого детства воспитывали в благоговейном, едва ли не религиозном отношении к дереву, и при уничтожении лип курсант испытывал почти то же самое, что испытывает истинный верующий, видя, что совершается грех, который он не в силах предотвратить.
Старые деревья, словно мощные богатыри, отчаянно сопротивлялись пилам, не желая так просто отдавать свою жизнь и власть. Но все же металл был сильнее дерева, и великаны стонали под шквалом острых металлических зубьев.
Аллею приказал спилить Томченко. Многие курсанты были этому рады (теперь количество листьев, падающих на газоны, должно было значительно уменьшиться), но Игорь не мог без боли смотреть на эту картину. Ему было жаль патриархов, которые, скорее всего, видели за свою долгую жизнь и революцию, и основание учебки, и гражданскую войну, и немецкие оккупации. Патриархов, которые уже давно стали чем-то вроде визитной карточки части.
Наконец, пилы подточили одну из лип, и она со страшным треском упала вниз, в агонии ломая ветви и теряя не успевшую опасть, пожелтевшую листву. «Если даже эти патриархи, которые казались самой вечностью, теряют свою жизнь, то что можно говорить обо мне — маленькой и слабой песчинке?! Это какое-то злое место, а гибель лип — словно какой-то тайный знак: не уеду и со мной будет то же самое», — думал Тищенко, глядя широко раскрытыми глазами на поверженное; дергающееся в предсмертных конвульсиях дерево.
Повалили еще две липы. На большее у пилильщиков из бригады не хватило сил. Казнь остальных титанов была отложена.
— Взвод — слушай боевую задачу! Нужно шестеро желающих для того, чтобы обрубать ветки и складывать их в кучу. Кто пойдет сам? Я думаю, что, прежде всего, надо проявить активность залетчикам! — объявил Гришневич.
Но желающих оказалось гораздо больше, чем было нужно. Даже Игорь захотел полазить среди деревьев: «Все равно липы уже спилили, так что сучья надо обрубать».
— Остаются: Тищенко, Лупьяненко, Гутиковский, Валик, Коршун и Кохановский. Старший — Лупьяненко. Остальные — в учебный центр. А вы — получить топоры и приступить к работе. Если очень большие ветви — можете их не трогать. Но от всех мелких к моему приходу вот эта самая крайняя липа должна быть освобождена, — Гришневич хотел добавить что-то еще, но потом посчитал сваю инструкцию вполне исчерпывающей и повел взвод в учебный центр.
Черногуров выдал только два топора и между курсантами разгорелся спор за право более «аристократической» работы. После долгих препирательств топоры оказались у Коршуна и Лупьяненко. Но споры не прекращались, и Лупьяненко пришлось объявить, что топорами будут работать все по очереди. Коршун и Лупьяненко обрубали ветви, а все остальные стаскивали их в большие кучи возле тротуара. На следующий день их должны были увезти и сжечь на хоздворе. Ветви были не такими уж и легкими и к тому же постоянно цеплялись за все, за что только можно было зацепиться, и порядком уставший Тищенко недовольно заметил:
— Не хватало только, чтобы завтра мы всю эту махину на машину грузили.
— А ты что, Тищенко, уже переработался? — насмешливо спросил Коршун.
— Во-первых, Коршун, сегодня я гораздо больше тебя работал — ты все поменьше ветки выбирал, когда рубил, а во-вторых, тянуть их по земле гораздо легче, чем грузить в кузов. К тому же ветви в два раза длиннее кузова — представляешь, какая проблема будет?!
— Да ладно, Тищенко — у тебя вечно проблемы! Хотя… Может, ты и прав, — Коршун задумчиво почесал свой затылок.
Все тотчас же засмеялись. Во взводе была хорошо известна эта привычка Коршуна, и Гутиковский не упустил возможности поддеть товарища:
— Слушай, а почему умные чешут голову спереди, а дураки сзади?
— Да пошел ты! А грузить, может, и не мы будем, а кто-нибудь еще.
Минут через сорок Лупьяненко отдал свой топор Игорю, а Коршун — Гутиковскому. Вскоре Тищенко понял, что работать топором — не такое уж и приятное занятие. Едва он срубал ветку для Лупьяненко, как тотчас же подходил Кохановский, и так постоянно — не было ни одной минуты отдыха. Кожа ладоней и пальцев с непривычки натиралась топорищем и через полчаса на руках у Игоря появились маленькие водянистые пупырышки — зарождающиеся мозоли. «Так можно и пальцев лишиться», — подумал Тищенко, заметив мозоли и поспешно предложил подошедшему Кохановскому:
— Хочешь топором помахать?
Гутиковский тоже тут же передал топор Валику. «Пока еще два раза поменяются, до меня очередь, может быть, и не дойдет, а вот до Кохановского и Валика не дойдет почти наверняка — надо было мне самым последним топор брать», — подумал Игорь. Но предположениям Тищенко так и не довелось осуществиться — Кохановский работал, «как трактор» и обрубил все оставшиеся ветки. Валик поначалу пытался не отставать, но потом быстро понял, что это бесполезно и, неторопливо тюкая топором, с удивлением наблюдал за неуемной энергией своего товарища.