— Видно с одной стороны, но не в штаны же лить?! — философски заметил Игорь.
Ноги уже успели немного остыть, но все же холодная вода, журчащая между пальцами, показалась Тищенко верхом блаженства. Водяные струйки приятно щекотали пятку, придавая уставшей ступне свежесть и какую-то удивительную легкость. Наскоро разобрав постель, Игорь плюхнулся под одеяло.
— Тищенко, — послышался шепот Лупьяненко.
— Что?
— Как там, в наряде?
— Сходишь — узнаешь.
— Я серьезно.
— На санаторий не похоже — пашешь целый день, как лошадь.
— А со жратвой как?
— Жратвы хватает, ешь, сколько хочешь, пояснил Тищенко.
— У тебя печенье осталось? — с надеждой спросил Лупьяненко.
— Вроде бы есть немного.
— Давай сожрем. Я есть хочу. А ты?
Игорь неопределенно пожал плечами. Есть он не хотел, а хотел спать, но отказать товарищу было неудобно. Лупьяненко понял состояние соседа и уже более настойчиво заметил:
— Я думаю — живот себе в столовой набил, так и не хочешь! Доставай.
Пошарив руками под кроватью, Игорь нашел привязанный к сетке вещмешок и, стараясь как можно меньше шуметь, отвязал его. Достлав пачку печенья, Игорь привязал вещмешок на место. Пачка разорвалась шумно, вокруг сразу же заскрипело несколько кроватей, и Игорь испуганно затих, опасаясь, как бы шум не долетел до уха кого-нибудь из сержантов. К тому же с минуты на минуту должен был придти Гришневич. В этот момент Тищенко почувствовал несильные, но настойчивые толчки в бок. Развернувшись, Игорь увидел Гутиковского. Гутиковский уже засыпал, но при шорохе бумаги вновь открыл глаза:
— Чего вы жрете?
— Печенье.
— Мне тоже дайте.
— Что там такое? — спросил Лупьяненко.
— Гутиковский тоже печенья хочет, — повернувшись к Лупьяненко, сообщил Игорь.
— Дай ему пару штук, не больше, а те обожрется, — посоветовал Лупьяненко.
Он сказал эту фразу очень тихо, но Гутиковский все равно услышал и громко зашептал обиженно-возмущённым тоном:
— Тебе что, Лупьяненко, жалко? Будто бы я вам ничего не давал! Что вы жметесъ?!
— Ладно, я пошутил. Не ты один хочешь. Вон Туй и Сашин проснулись — им тоже надо дать, — с досадой ответил Антон.
На соседнем ряду и впрямь зашевелились. Между прутьев койки просунулась голова Туя:
— Эй, меня не забывайте. И Сашин тоже не спит.
— Да слышу я — сейчас дадим, — прошептал Лупьяненко.
Каждому вышло всего по две плитки печенья. Через минуту раздалось характерное похрустывание и чавканье.
Пришедший Гришневич застал уснувший и умиротворённый взвод. Вообще-то официально никто не говорил, что после отбоя нужно обязательно закрывать глаза, но при появлении сержанта все старательно притворялись спящими — кто его знает, что может придти ему на ум, а со спящего и спрос меньше. Но вот любые шумы и скрипы до двух ночи решительно карались сержантами, и до этого времени курсантам не разрешалось даже вставать. Лишь, в крайнем случае, рискуя впасть в немилость, можно было попросить у сержанта разрешения сходить в туалет. После того, как одного из взвода отпускали, никто больше не делал попытки отпроситься — это могло быть воспринято, как наглость и вызов. Лежа в постели, Игорь почувствовал, как сильно ноют уставшие за день ноги. Первое время от переполнявших его впечатлений Игорь не мог уснуть, но затем усталость все же сделала свое дело…
— Рот-т-та! Подъем! — голос дневального показался Игорю на редкость неприятным и даже отвратительным.
Вскочив с койки и столкнувшись с Лупьяненко, Тищенко уже хотел, было, бежать становиться в строй, но вовремя вспомнил о том, что он в наряде. Взвод строил Шорох. Неудачно вскочивший Валик зацепился за табуретку, упал и ударился головой о пол. «Всё же наряд имеет и кое-какие плюсы», — подумал Тищенко, заметив это падение.
До столовой дошли быстро и сразу принялись за дело. Хлеборез был уже на месте и выдавал тарелки, в каждой из которых лежало по десять небольших цилиндириков сливочного масла. Масло выдавали раз в сутки и именно такими цилиндриками. Было очевидно, что хлеборез встал гораздо раньше подъема. «Не очень всё же хорошая должность — до самого дембеля надо раньше шести вставать», — решил Игорь. Но хлеборез был явно другого мнения, и его вполне довольное лицо показывало, что он не очень-то и сожалеет о своей службе. Причину этого Тищенко понял довольно скоро — раздав масло и хлеб, хлеборез закрыл окошко и не выходил до самого обеда, проспав всё утро блаженным сном праведника.
Опять началась та же суета, сумасшедшая беготня с бачками и чаем, и те же истошные крики Курбана. С чаем на этот раз проблем не было и, покончив с сервировкой, уселись завтракать. Они ели ту же картошку, которую сами вчера чистили и пережаренную, но вполне аппетитную рыбу. Картофельное блюдо, приготовленное Курбаном, напоминало что-то среднее между похлебкой, пюре и просто вареной картошкой. Не это абсолютно никого не смущало, и наряд быстро поглотил содержимое бачка. Затем вновь была уборка, похожая на вчерашнюю, как две капли воды.
Игорь уже домывал коридор перед входом, как вдруг из боковой двери с полуистертой и непонятной надписью выглянул какой-то азиат и позвал Игоря:
— Эй, зома!
— Чего?
— Иды сюда — тут мой.
— Что? — переспросил Игорь.
— Сюда иды! Мой пол здэсь. Бистро давай.
— Мне никуда нельзя отлучаться без разрешения сержанта, — попробовал отвертеться Тищенко.
— Э-е! Он знает. Давай, зома — некогда. Мой.
Мыть неизвестно где и неизвестно что Игорь не хотел, тем более что он знал, что Гришневичу никто ничего не говорил, и сержант может разозлиться, не застав Игоря в коридоре. Тищенко не разслышал о том, что в столовой старослужащие заставляют «духов» наряда мыть за себя полы и котлы, и знал, что почти все «духи» это делали. Впрочем, все «воспитание» курсантов в учебке сводилось к уяснению ими своего положения «дух» и формированию «глубокого уважения к старослужащим» и их «просьбам». Поэтому после двух увесистых хлопков по спине Тищенко не смог отказать азиату. Если бы азиат ударил Игоря, он не стал бы мыть пол даже под страхом смерти, но грубое словесное давление, напоминающее приказы сержантов, заставило курсанта подчиниться. Впоследствии Игорь часто жалел о своей минутной слабости, хотя многим позже всё это неожиданно окупилось ему сторицей.
За дверями оказалась небольшая прихожая с плиточным полом. Игорь быстро ее вымыл, и азиат открыл перед ним другую дверь. В небольшой комнате с единственным окном на старой медицинской кушетке сидели пять азиатов, скорее всего, узбеков. Среди них сидел и Курбан. Узбеками были всё же не все, так как некоторые разговаривали между собой на русском. С появлением Игоря все на секунду замолчали, но, привыкшие к подобным сценам, продолжили свой разговор. У Игоря появилось чувство, будто бы его привязали к позорному столбу — неприятно было ползать по полу с тряпкой в руках перед пятью парами глаз. Но, вымыв прихожую, было уже глупо ни с того, ни с сего встать и взбунтоваться — пришлось домывать. От злости Игорь покраснел и стал с силой тереть почерневшие от времени плитки.
— Там, зома, ещё уголь мой. Под кушэтка тоже мой, — указывал всё тот же мерзкий голос.
Чтобы Игорь помыл под кушеткой, чурбаны пересели на стулья, стоящие под окном.
— Слушай, Равшан, скоро домой поедэшь? — спросил Курбан у крайнего слева повара, сидевшего с закрытыми глазами.
Тот встрепенулся от неожиданности и спросил:
— А?
— Скоро домой едэшь, а?
— Э-е, скоро — одын зима остался. Как и тебе, Курбан.
— Мнэ? Мнэ тоже один зима, толко я чуть-чуть раньше дэмбел увижу! — засмеялся Курбан.
— Всэ когда-нибуд его увидым, — поддержал разговор еще кто-то из азиатов.
Игорь не смотрел на них и старался домыть как можно скорее. Курсант чувствовал, что весь этот разговор предназначен специально для его ушей — каждый из них хотел ещё раз ощутить своё превосходство в сроке службы: тебе, мол, пол мыть — а нам о дембеле думать.
— А ты домой в парадка поедэшь? — спросил Равшан у Курбана.
— В парадка. Я не зэк, чтоби в гражданка ехат.
— А ты уже все сделал?
— Погоны осталис, акселбант…