Дошкандыбав до них, одноногий встал, оперевшись о кривые самодельные костыли, и принялся рассматривать гостя так, словно тот был редким экспонатом, а сам он – любознательным ученым. Кстати, на ученого этот человек даже внешне походил. Только на чокнутого, какими их любят изображать в комедийных фильмах: высокий, тощий, в нелепом то ли плаще, то ли халате, с всклокоченной мочалкой седых волос, с кустистыми, вздернутыми бровями, словно их владельца настигло крайнее изумление, о котором говорили и выпученные глаза, таращившиеся из-под очков… То, что очки при более внимательном рассмотрении оказались без стекол, еще сильнее намекало на безумство «профессора». Но Злыдень не стал с ним сюсюкать, лепетать, что «этот дядя хороший» и все такое прочее, как, по мнению Тавказакова, следовало говорить с помешанными, дабы те не слетели с катушек. Напротив, голос сталкера стал даже чрезмерно, на взгляд Аникея, жестким, когда тот произнес:
– Тебе бы только спать! Давай за работу! Доставай свою аптечку, вот тебе пациент.
– Грибок стопы? – заинтересовался «профессор».
– Н-нет, – смутился под пристальным взглядом «чокнутого ученого» Аникей Александрович. – У меня только палец…
– С грибком?
– Вряд ли… То есть… Дело не в этом. Его больше нет.
– Грибка?
– Пальца, – поднял Тавказаков перевязанную ладонь.
– Вы знаете, вы знаете! – радостно воскликнул одноногий. – Во всем есть свои плюсы. Тот же грибок стопы. Я ведь никак, никоим образом не мог от него излечиться! И вот… – мотнул он культей.
– Ага, гильотина – лучшее средство от головной боли, – буркнул Злыдень. – Один жирный плюс.
– Для кого-то, может, и да. Смотря какая боль.
– Простите, но у меня – сильная, – сказал Аникей, у которого вновь отчаянно задергало палец. – Вы не могли бы помочь?
– Конечно, конечно! – размахивая костылями, словно курица крыльями, закудахтал Грибок и запрыгал к полкам на стене, нырнул в какой-то ящик, зазвенел чем-то стеклянным…
Брюль между тем посмотрел на Злыдня:
– А куда мы его? На пол? Ну, допустим, пока Грибок его лечит, я могу…
– Я пока на пол лягу, – поднял кепку и почесал под ней лысину Колыч. – А завтра уже ему шконку смайстрячим.
Он подошел к доценту, взял его за локоть и подвел к одной из лежанок, представляющей из себя четыре двухметровых отесанных, связанных между собой бревна, лежащих на двух поперечных, коротких. Сверху было расстелено что-то вроде пальто или шинели.
– Ложись, – сказал Колыч и крикнул Грибку: – Спиртяжкой его изнутри сполоснуть?
– Что?! Зачем?.. – встрепенулся копошащийся у дальней стены одноногий.
– Для анестезии, ёш! Зачем еще-то?
– Анестезия будет! Будет анестезия! – заполошно выкрикнул «профессор». – Какой спирт, да еще внутрь? Что вы!
– Это наружу спирт – «что вы», а внутрь – в самый раз, – проворчал Колыч и подмигнул доценту: – Ладно, не боись, Грибок сделает как надо.
– Он что, врач? – тихо спросил Аникей, но «профессор» услышал.
– Да, я медик! – гордо заявил он.
– Медик он, – хохотнул Брюль. – Санитаром когда-то в морге работал.
– А это что, не медицинская должность?! – взвился, замахав костылями, Грибок.
Хотя после услышанного Тавказакову и сделалось не по себе, волновался он зря. Медиком Грибок и впрямь оказался неплохим. Он дал Аникею выпить таблетку, на вопрос «что это такое?» пробормотав: «Глотай, не отравлю, застрелить дешевле», – сделал в ладонь пациента два укола и, выждав минут пять, снял повязку, дернув в самом конце присохшую к ране ткань. Тавказаков приготовился взвыть, но боли не почувствовал, заморозка подействовала. Правда, кровь из обрубка мизинца тут же полилась, и ученый поспешно отвернулся; пусть он и не считал себя гемофобом[5], но смотреть на то, что осталось от его родного пальчика, да еще такое страшное, окровавленное, было неприятно.
Грибок заметил его реакцию и, звякнув инструментами и принявшись колдовать над раной, стал отвлекать пациента разговорами. Правда, назвать их особо успокоительными, да и вообще корректными, было весьма сложно, но Аникей Александрович понял уже, что таков стиль поведения одноногого «доктора» и что обижаться на него не имеет смысла. Да ему, к слову сказать, и не было обидно. Напротив, то, что Грибок его не жалел, а пусть и по-черному, но шутил, вкупе, вероятно, с действием таблетки совершенно его успокоило.