- Именно голосование! - продолжал грозиться Тушинский. - Свободные выборы! Вот вы чего боитесь! Многопартийная система! Гражданские свободы! Открытое общество!
- Ведите нас, Владислав Григорьевич. Нет у меня сомнения в том, что в парламенте вы станете лидером. Я лично обеими руками «за», - и Луговой поднял единственную руку вверх и засмеялся, тряся пустым рукавом.
Он кривляется, думал Кузин, глядя на Лугового. Он привык быть начальником, а сегодня понимает, что его время прошло. Он еще опасен, но уже присматривает пути отступления. Суетится, не знает, куда податься. Да, он, может быть, инстинктивно, выразил суть происходящего: победила интеллигенция. Цивилизация взяла реванш у варварства.
- Значит, вся надежда на интеллигенцию? Полагаете, так? - сказал он вслух. - Ну что ж, я с вами согласен. Интеллигенция возглавит бархатную революцию, это только логично. Возродим дело авангарда, преступно забытое.
- Не правда ли? На вас - на вас, и на вас, и на вас - вся надежда.
- Первое, что требуется, - подал голос Савелий Бештау, - это рассказать о преступлениях власти! Поведать правду о первом авангарде - замученном и забытом! Требуется покаяние! - закончил он с неожиданной для буддиста напористостью.
- Это необходимо, - поддержал Кузин, - хотя бы для того, чтобы история не повторилась. Это, - сказал он, готовя фразу для будущей статьи, - возвращение долга, история обязана оплатить свой вексель.
- Да обманут, обманут они! - сказал Тушинский. - Какие векселя! Нет им веры!
- Помилуйте, господа, вас много, а я один. Как мне вам всем возразить? Вы правы, покаяние необходимо. Только чье? Посмотрите, логично ли у вас получается: вы упрекаете меня в том, что мы, партийные держиморды, запрятали в подвалы первый авангард. Ну хотите, я соглашусь - да, запрятали. Но мы право имели. Они и так из подвала вышли - из заводского цеха, из крестьянской избы. Это мы, партия, вывели их на свет, дали им ремесло и научили свободному труду. Они - революционные, партийные кадры, они - наши кадры, нам подотчетные. И я, как председатель собрания, предоставляю слово каждому в порядке ведения, в его очередь, руководствуясь общей пользой. Когда это было полезно, им давали говорить. Потом я стал давать слово другим - это ведь наше собрание, по нашим правилам и ведется. А что в это время делали вы? Вы участвовали в общем деле? Нет, не участвовали. Вы помогали стране? Нет, не помогали. Вы были озабочены жизнью пролетариата? Да ни в коем случае. Вас звали, упрашивали поучаствовать в общей жизни - а вы нос воротили. Вы были всем недовольны, вы, - Луговой опять посмеялся, - подрывали существующий строй, он вам несправедливым казался. А теперь, когда мы, партийные держиморды, согласились к вам прислушаться, вы хотите опять устраниться, отсидеться в кустах. Это - честно? Нет уж, господа, пришла пора вам высказываться.
- А где высказываться, не подскажете? Печатный орган не присоветуете?
- Подскажу.
- Прямо сейчас?
- Могу и сейчас.
- Пожалуй, в «Колоколе» порекомендуете?
- Именно в нем. Великолепное название.
- Не я придумал, не меня и благодарить.
- А мы как раз и продолжаем дело Александра Ивановича. Ему и спасибо скажем.
- Выходит, прав Ленин: декабристы разбудили Герцена, тот развернул агитацию, дальше пришли большевики, - а за ними просвещенные держиморды? - это Тушинский с обычной своей резкостью так сказал.
- Вы пропустили важный этап, Владислав Григорьевич, - ответил Луговой,
- Ленин лишь наметил ход событий. И не мог предвидеть всего. За большевиками не держиморды пришли, за ними пришла интеллигенция. Пришли историки, художники, журналисты, философы - интеллигенты, ущемленные в правах. Их большевики в прослойку определили - а они захотели сами на царство. Оглянулись по сторонам - а во всем мире уже интеллигенция у власти, чем мы-то хуже? Именно интеллигенция - в охоте за своими правами - и стала новым революционным классом. Кто пришел вслед за пролетариатом? Именно вы, Владислав Григорьевич, пришли на смену путиловским рабочим - с вас и спрос.
IV
Павел переводил взгляд с одного собеседника на другого. Каждое слово разговора потрясало Павла, он старался запомнить все в точности, чтобы пересказать домашним.
- Я уже слышал, - сказал Кузин, - снова будет выходить «Колокол» в Лондоне, да? Что ж, западничество и европеизм - наша последняя надежда.
- Есть еще одна - непройденный путь евразийства.
- Евразийство - это тупиковый путь, - заметил Тушинский с презрением.
- Да и западничество - тоже тупиковый путь. Так и мечемся всю жизнь между двумя тупиками, - это сказал человек, стоящий к ним вполоборота, из другой группы. Он сказал это как-то неожиданно зло, и сам растерялся от своего тона. Никто не звал его вмешиваться, да и подслушивать тоже не звали. Встрявший в беседу человек заморгал, хотел было извиниться, потом понял, что и это нелепо, и отвернулся так же бестактно, как и влез в беседу.
Семен Струев перешел к следующей группе, откуда и пришла реплика. Он знал всех в этом зале.
Другая группа, состоящая из профессора истории Сергея Татарникова, искусствоведа Рихтера и протоиерея Николая Павлинова, тем временем обсуждала иные вопросы - не злободневные, но онтологические. Татарников, как обычно, пикировался с Рихтером, а протоиерей их примирял. Татарников просто подхватил обрывок беседы соседей и, по своей привычке спорить, встрял с мнением. Теперь он продолжал разговор с Рихтером. Соломон Рихтер говорил так:
- Россия по историческому развитию своему - приговорена быть пограничной территорией. Так сказать, фронтир. Между Великой степью и европейской цивилизацией, между быстро бегущим временем Запада и медленным временем Востока.
- Для чего, скажите на милость, употреблять французский термин frontiere, говоря о России? - возразил ему Татарников. - Почему «фронтьер»? Нам, русским, всегда мнится: вклей иностранное слово - и дело прояснишь. Добро б хоть Россия с Францией граничила. А граничит она с Афганистаном да с Чечней, при чем тут frontier? Скажите уж по-турецки или на фарси. Разве я не прав, батюшка?
- Россия - трансформатор; если представить, что есть трансформатор, переключающий не энергию, а время… - гнул свое Рихтер.
Отец Николай, не имея привычки вслушиваться в слова других, говорил раскатисто:
- Ах, как это трудно - понять себя. Чего нам не хватает, так это культуры. Культура должна проявляться буквально во всем. Ведь что такое культура? А? В Равенне, например, - говорил отец Николай, - великолепная форель. И это не мешает смотреть на мозаики. Головокружительная красота - дух захватывает; мозаики, от которых сердце бьется так, что аж в ушах звенит, и когда от всего этого хочется просто, вульгарно передохнуть, спускаешься с холма, и слева… Вы бывали в Равенне? - спросил он Рихтера.
- Да. То есть сам не бывал, - сбитый с толку Рихтер развел руками, - но мозаики знаю. По книгам.
- Я сейчас о другом. Так вот, обычный, совершенно ординарный ресторанчик, из тех, куда заходят на бегу, перехватить кусок на скорую руку. Ждешь там найти какую-нибудь позавчерашнюю пиццу. Думаешь, вот сейчас шмякнут на тарелку кусок прогорклой мерзости. Но подают свежайшую, только что пойманную и, наверное, доставленную с озера Фузаро - форель. Жарят на рашпере, хрустящая корочка, золотистая, - кстати, хребет у форели отделяется на удивление легко - поливаешь ее лимоном - и с холодным Фраскате…
- Прекрати, Николай - говорил Татарников, - у меня язва, и от твоих рассказов может приступ начаться.
- Это ведь все вместе, Сереженька. Нельзя культуру расчленять на составные части. Какие теперь фронтиры, какие границы? Общий дом, одна территория. Вот ездили мы в Ватикан этим маем, жара страшнейшая, Рим просто плавился. Все буквально истомились по купанию. Филарет говорит: Римини, Римини - потому что помнит, какие там пляжи. Античные еще пляжи. Конференция заканчивается, выходим на площадь - и на тебе: автобус до Монте-Карло. Далековато, конечно, но…
Струев пожал плечо протоиерею, погладил по рукаву Рихтера, оскалился на Татарникова и двинулся дальше. Следующую группу образовали Ефим Шухман, Слава, секретарь Басманова, и Осип Стремовский.