- Тридцать диссидентов? - усомнился Павел. - Так много? Их на всю страну тридцать было.
- Ты имеешь в виду тех, кого вызывали на допросы? Может быть. Возможно, даже меньше. Но посчитай тех, кто с ними дружил, и тех, кто знал их знакомых. Посчитай тех, кто хотел, чтобы его принимали за их знакомого. Таких пустых людей было очень много.
- Они и ходили к тебе в гости? - спросил Павел, а сам подумал: с ними ты и ложилась в постель, да?
- Разные ходили, - ответила девушка, и Павел вздрогнул. - И друзья героев, и сами герои. Только настоящих героев я не видела. Они все врали.
- Зачем им это было? Притворялись инакомыслящими, да? Но ведь опасно.
- Не более опасно, чем заниматься каким-нибудь делом - трамвай водить или траву косить. Они привыкли совсем ничего не делать, вот и рассказывали про себя небылицы. Все-таки оправдание.
- Оправдание чего?
- Никчемности, - ответила девушка.
- Они, по-твоему, врали?
- Всегда врали.
- Думаю, не всегда. Я помню их лица. Отчаянные лица. Я помню стихи, которые они читали. Там не было вранья. Поза была, да. Но это была прекрасная, гордая поза. И знаешь, люди, которые выбирают для позерства самую трудную позу, - заслуживают внимания.
Девушка не ответила, и Павел продолжил.
- Знаешь, - сказал он, - я в детстве хотел быть рыцарем. А потом, когда подрос, когда увидел этих людей, понял, что быть интеллигентом - это и значит быть рыцарем. К нам приходил один поэт-шестидесятник, он читал стихи про интеллигенцию. Про то, что интеллигенты наших дней - наследники декабристов. Там описывалась метель, и декабрист, который прощается с возлюбленной. Красивые стихи. «Вьюга воет тончайшей свирелью, и давно уложили детей», - прочитал Павел строчки, которые любил в детстве, и девушка засмеялась в темноте.
- Извини, я, наверное, что-то не так сказал.
- Просто я представила этого поэта. Он приходил ко мне, да, я уверена. Ел соленые огурцы, пил водку. Толстый, в очках, много курит, пиджак осыпан перхотью. Как эти стихи похожи на них: и на Маркина, и на Тушинского, на всю эту публику, - она говорила про своих мужчин так отвлеченно, словно никогда не знала этих людей близко, словно их фамилии произносила впервые.
- Почему похожи?
- Фальшивые. Вьюга воет тончайшей свирелью, - сказала девушка и опять засмеялась. - Разве не смешно? Свирель не воет. И вьюга не звучит, как свирель. И вой - звук далеко не тончайший. Поэт, который эти стихи написал, никогда не слышал свирели и не знает, как воет вьюга. Это стихи человека, который не знает совсем ничего, но пишет про судьбу интеллигенции. Вьюга воет свирелью! Ты подумай! - и девушка смеялась.
- Ты говоришь, как редактор, - сказал Павел с досадой.
- Я и есть редактор, - сказала девушка.
- Что это значит? Ты работаешь редактором?
- Да, работаю редактором. Правлю ошибки.
- Где же?
- В газете «Бизнесмен».
- Зачем же в этой газете именно? Других разве нет?
- Чем эта газета хуже других?
- Она - символ того, что происходит. Как в прежнее время - «Правда». И разве это не ужасно - видеть их лица?
- Чьи лица? Лица, к сожалению, те же самые. Твой знакомый Курицын работает в нашей газете художником.
- Художником? - он посмотрел удивленно. - Что же он изображает?
- Ах, теперь и я вспомнила тебя на той всенощной. Ты так посмотрел, что я тебя, того маленького, увидела. Что тебя привело в ту церковь? Никола Обыденный, да? Теперь я вспомнила. Мальчик с большими глазами. Ты стоял рядом с этой смешной некрасивой женщиной, соученицей Леонида, ее я знала прекрасно. Конечно, я обратила внимание на нее и на мальчика рядом. Она буквально преследовала Леонида своей преданностью. Я была совсем девочкой и ничего не понимала, мне казалось странным, что она звонит нам среди ночи, приходит в гости с утра. Я открывала дверь - и уходила спать. Для меня это были редкие часы отдыха, я прекращала работу в шесть. Ей-то делать было нечего, от безделья не спалось. Беседы, беседы - московская интеллигенция питалась беседами.
- Она всегда работала, - сказал Павел.
- Разве? Не слишком себя утруждала, я думаю. Свободное время имелось. Ей всегда надо было что-то обсудить. И говорила не останавливаясь. Я думала, она - сумасшедшая, хочет отбить у меня мужа. Истерическая православная женщина - обычный московский тип. Ее все называли Инночка; есть женщины - пустоцветы, они никогда не взрослеют, так и носят до старости детские имена. Не обращал внимания на таких женщин? Ни мужчин, ни детей - ни на что не способные существа. Она, я уверена, так и осталась Инночкой в свои пятьдесят лет.
- Это моя тетка, - сказал Павел, - да, ее все называют Инночка.
- Она все так же переживает из-за пустяков и ходит с заплаканными глазами? Тебе, наверное, не раз приходилось утешать ее после истерик.
- Да, - сказал Павел, - приходилось.
- Я отчетливо помню бедную Инночку. Она состарилась внезапно. Все еще оставались молодыми и плясали до утра, а она вдруг перестала. Превратилась в пожилую женщину. Так бывает: стоит позволить себе лень или усталость - и в ту же минуту сделаешься старухой.
- А, так вы плясали до утра? - и злость снова вошла в Павла.
- Это были дурные, мутные годы.
- Но для чего было проживать эти мутные годы?
- Я всегда ждала, что кошмар кончится. Но кошмар длился и длился. Так получилось из-за этого человека, из-за образа жизни этого человека. Он казался мне интересным. Пойми, я других не видела, а из тех, которых видела, он был лучшим. Как понять в семнадцать лет?
- Семнадцать лет, господи. Целых семнадцать лет! Почему бы не читать книжки? В хороших книжках все объясняют и рассказывают. В хороших книжках рассказано, с кем можно встречаться, а с кем нельзя. Зачем же идти туда, где водится такая дрянь, зачем видеть всех этих людей?
- Легко тебе рассуждать! Легко даются знания, когда ты происходишь из такой семьи. Хорошо рассуждать, когда тебя воспитывали такой отец и такой дед.
- Что ты знаешь про отца? - спросил Павел. Об отце он говорил редко, не с кем было говорить. - Ты сказала, Леонид не любил его.
- Гораздо больше я знаю про твою мать, - сказала девушка, - много лет назад я плакала из-за нее.
- Неужели?
- Я плакала ночи напролет, ревновала к ней. Я уверена (женщины чувствуют такие вещи), они любовники уже давно. Может быть, еще тогда, когда мы с Леонидом были женаты. Однажды я пришла домой и увидела у себя в спальне твою мать. Она сидела ко мне спиной, но увидела меня в зеркале - сидела перед моим зеркалом, красила губы. Мы не сказали друг другу ни слова, но как же мы друг друга ненавидели.
- Она ведь старше тебя. По всей логике, такой любитель жизни, как Леонид, должен был уйти от нее - к тебе. Все вывернуто наизнанку. Как странно, - говорил Павел, - пойми, мне и оскорбительно, и странно, и дико: все чувства приходят одновременно - я не знаю, какое чувство сильнее. Все так перемешено. Патология, фрейдистская история - она вовсе не для меня. И Леонид, который женился на моей матери, а до того был твоим мужем, - воплощение этой странности. Я ничего не понимаю.
- Значит, ты не понимаешь в пороке, - говорила девушка и целовала Павла. - Разве ты не знаешь, что Дон Жуану важно - покорять сердца, подчинять волю, а чьи сердца и чью волю - все равно. Возраст ни при чем. И подумай: для Леонида важнее было унизить твоего отца. В этом и выражена его страсть к твоей матери.
- Зачем так?
- Леонид ненавидел твоего отца. Он его всегда ненавидел, - с непонятным Павлу чувством сказала девушка. - И оттого что я знала, что Леонид - человек мелкий и завистливый, я понимала, что твой отец - очень хороший. И потом, насколько я знаю, твой отец не принимал участия в их застольях.
- Нет.
- Они не прощали тех, кто к ним не ходит.
- Почему? - спросил Павел, хотя знал почему. Ему понравилось, как она ответила:
- Потому, что уже тогда было понятно, что следующая революция будет культурной революцией. Они не просто пили - они уже тогда распределяли портфели в министерстве. Мне одно странно: кому понадобились такие неумные люди? Я ведь доподлинно знаю, что Леонид неумен.