Впервые я услышал об Эммануиле в Нью-Йорке по радио. Собственно говоря, я услышал, как Пэт Роудгаст передавала сказанное Эммануилом. Она уже некоторое время состояла в контакте с этим существом. Пэт могла, когда хотела, медитативно настроиться на него, и тогда она отчетливо слышала его слова. А другие люди не слышали. Радиоведущий задавал разные вопросы, а Пэт передавала ответы Эммануила.
Когда я слушал эту передачу, меня больше всего поразили обаяние Эммануила, его старомодная учтивость, юмор, красноречие, прямота, его «хипповость» и то, что его ответы вызывали во мне интуитивное доверие. К концу передачи у меня тоже возникло несколько вопросов как личного, так и «общефилософского» характера, и я попросил Джудит Стэнтон, которая и настояла, чтобы я это послушал, попробовать организовать для меня беседу с Пэт и Эммануилом.
Беседа состоялась. Она проходила в тихой, располагающей к медитации комнате; в окна был виден сад. Когда мы расположились там, Пэт включила магнитофон, чтобы у меня осталась запись разговора. Для начала Пэт стала описывать цвета, которые у нее ассоциировались со мной. Вдруг она прервалась, сказав: «Эммануил хочет кое-что добавить. Он говорит...» и передала комментарии Эммануила по поводу цветов, и мы постепенно разговорились.
У меня не создалось впечатления, что Пэт была «одержима» Эммануилом. Нет, она в целом оставалась собой, но просто по доброй воле передавала слова Эммануила, и было ясно, что между ними существует непринужденная, легкая и приятная дружба. Различия между ними были очень заметны. Особенно очевидна была разница в построении фраз и словарном запасе. Но было между Пэт и Эммануилом и более тонкое различие, на уровне энергетических вибраций. Поначалу я почти не замечал этой тонкости. Но в ходе последующих бесед это вибрационное пространство приобрело для меня столь же глубокое и важное значение, как и слова Эммануила.
В той первой беседе Пэт описала и другие образы, возникавшие у нее. Например: «Я вижу, что ты сильно увлечен какой-то игрой. Ощущение огромного восторга. Ты сидишь, согнувшись над игровой доской, глубоко сосредоточенный». Потом она сказала: «Эммануил, помоги мне, я чувствую, что есть еще что-то, но сама не могу...»
Эммануил (ее же устами) сказал: «Тебе приносит много радости жизнь, игра жизни. Но в этом нет ничего плохого. Это боговдохновенный восторг».
Я засмеялся, вспомнив, как часто цитировал в своих лекциях Лео из «Паломничества в страну Востока» Германа Гессе: «Неужели вы не понимаете, что это и есть жизнь... прекрасная игра?»
Пэт добавила: «Только что-то не вижу противников [по игре]».
Эммануил сказал: «Ты уже давно определил своего противника и удалил его, приняв его в себя как свое собственное проявление». В этом он был прав. Но он не дал мне «почить на лаврах», немедленно указав на то, что я до сих пор не примирил эти силы в себе и меня все еще терзает дуалистическое разделение божественного и человеческого. Оно-то и лежит в основе моих человеческих страхов. «Божественное есть во всем, — отметил Эммануил, — и чтобы найти его, нужно работать с подручными материалами. Истина Бога — в глине горшка.
Снова и снова возвращался Эммануил к моему страху поддаться человеческой природе. Он постоянно уверял меня, что мои человеческие желания в значительной степени часть моего духовного пути и я обрету Бога через них, а не вопреки им.
Перечитывая запись той первой беседы, я вижу, что в разговоре было некоторое затруднение, и разрешилось оно, лишь когда я признал, что Эммануил разговаривал со мной не так, как я привык. Большинство людей, даже те, кто признает, что все мы — души, воплощенные в телах и личностях, говорят с другими как с эго, с психологическими сущностями. И я не сразу приспособился разговаривать с Эммануилом, потому что он обращался ко мне как к такой же душе, как он, а не как к эго. Он не связывал себя с каким-то пространственно-временным местонахождением, а потому не связывал с ним и меня.
Это было для меня непривычно, и я поначалу пытался перевести общение в плоскость эго, исходя из того, что Эммануил говорит со мной как с психологическим существом, пытающимся пробудиться. Однако по мере того, как я стал отождествлять себя как душу, переживающую одну из инкарнаций, разговор стал мне понятнее, и я осознал, что непривычная форма обращения, используемая Эммануилом, сама по себе была освобождающим фактором.