Но и со стороны этих «хороших» учителей мы, дети, не видали нравственного противодействия овладевшему нами духу борьбы и вражды. Учителя не считали своею обязанностью воспитывать нас, а только учили. Инспектору, должно быть, тоже некогда было воспитывать нас: он был всё время занять пансионским хозяйством, приходорасходными книгами, ведомостями и рапортами, и тоже, кажется, полагал, что воспитание наше лежит на обязанности Нотовичей, Гольцов, Акерманских и компании. Инспектор в наших глазах был очень крупною и авторитетною фигурою, и мы были преисполнены к нему не то страха, не то благоговения. Но у него мы не находили защиты от ненавистников своих — «штриков» и «пшиков». Он не был тем добрым, заботливым отцом, которого так хотелось бы иметь в тайных глубинах души своей каждому из нас, жалких малюков с любящею душою, заброшенных в этот чужой город, среди чужих людей, далеко от своего дома и от всех близких сердцу. Во всей этой огромной и холодной гимназии, во всех её трёх этажах, населённых от чердака до подвалов, в сущности, не к кому было прибежать с своими детскими слезами, с своей ребяческой обидой и нуждою. Всё это многочисленное человечество в синих вицмундирах с блестящими пуговицами, ежедневно появлявшееся перед нами в стенах гимназии с правильностью машины, только задавало, требовало, взыскивало, кричало, ловило, уличало, грозило и наказывало, — но никто не прикасался с осторожностью и любовью к нашей детской душе, никто не согревал и не зажигал в ней своим участием радостного огня добра и правды. Вот и уходила поневоле эта требовавшая идеалов ребяческая душа в восторженный культ товарищества, в поэзию смелой борьбы с притеснителями, самоотверженной защиты чести, прав и преданий своей гимназии, своего класса.
Вот и нарождались сами собою в этой горькой нравственной атмосфере, герои дерзких выходок и отчаянных стычек, и становились «во главу угла» в качестве вождей и образцов для подражания самые невежественные, а часто и самые тупые из учившейся молодёжи. В этом значении их лучшее осужденье вредной воспитательной системы, которая их порождала.
Впрочем, нужно и то сказать, что и всё кругом нас наталкивало на те же идеалы геройства. В учебниках наших мы только и видели, что войны, битвы, полководцев, завоевателей. Вся история мира рассказывалась нам, как история вечной борьбы, вечной вражды между народами, и никакие мирные герои не возбуждали нашей фантазии и не воспитывали наших нравственных принципов. В живой жизни кругом нас — опять то же самое. Всюду увлеченье солдатом, мундиром, всюду высокое почитанье шпаги и эполет. В моём собственном семействе я не знал буквально ни одного родственника близкого или дальнего, который бы не служил в военной службе хотя бы только до прапорщика. Дворянин, казалось нам тогда, не мог быть губернским секретарём или коллежским асессором, а непременно отставным поручиком или полковником, пожалуй, даже юнкером в отставке, но всё-таки не штафиркой, не подьячим. Крепостные кормилицы и няньки уже с младенческих ногтей готовили всех нас «в полковые», расписывая нам с искреннею верою все незаменимые преимущества «полковых» над «приказными». Помню, что когда я, окончив курс университета, первый в целом обширном роду своём, поступил в гражданскую службу, то этим глубоко озадачил и огорчил своего отца, которого и старшие сыновья, и все братья, и все дяди и деды были военные, как подобало рыцарскому сословию. Сделаться генералом — это было верх славы и удачи. Жених в нашей среде был синоним военного. Жених без эполет, без шпор, без блестящего мундира и кивера показался бы нам тогда чем-то очень смешным и неприличным.