Нам это казалось невыносимым и невозможным. Тоска и стыд давили нам душу. А между тем что же делать? Класс наш был небольшой, и всё больше малюки. Кроме Бардина, Артёмова, Шумейки и Белокопытова, рослого народу совсем не было. Что могли мы сделать против директора, совета, надзирателей и целой толпы солдат? И потом, как это вдруг мы не дадим и послушаемся, когда придёт сам директор, которого один вид, один звук голоса в прихожей, один скрип сапог по коридору вселял трепет в каждого из нас? Мы уныло шептались между собою по углам класса и строили разные хитрые планы, ходя, обнявшись за шеи, из конца в конец полутёмных коридоров. Но всё, что выдумывали наши глупые детские головы в пылу возмущённого чувства, оказывалось несбыточным вздором при более хладнокровном обсуждении. А мы хорошо сознавали, что на нас устремлены безмолвные ожидания всей гимназии, что нам судьба задала, так сказать, торжественный публичный экзамен, чтобы показать всем, достойны ли мы с честью носить высокое звание «старшего класса». В торопливых и горячих спорах наших перебраны были все дошедшие до нас исторические предания гимназии о том, что делалось обыкновенно в подобных роковых обстоятельствах в более героические времена. Но точного и ясного ничего узнать было нельзя. Рассказы пансионерских старожилов, вроде усатого семиклассника Горбачёва, продежурившего в гимназии ровно шестнадцать лет, по два и даже по три года во всех без исключения классах, — были украшены очевидными веяньями поэзии и укутаны некоторым легендарным туманом.
Со слов этого «ветхозаветного старца», «дедушки гимназии», как его называли мы все, переходила из уст в уста молва о титанических подвигах какого-то бывшего чуть не до потопа ученика шестого класса Волобученки, который будто бы раскидал по двору двенадцать силачей-солдат, хотевших связать ему руки, и заставил просить прощенья какого-то неимоверно грозного инспектора, ловко захлопнув его в том самом карцере, куда пытались посадить его самого.
Всем нам рассказы эти ужасно нравились, и мы всячески старались уверить малюков, которым передавали в свою очередь в ярких и восторженных красках эти воинственные легенды гимназии, в их несомненно исторической подлинности, но в глубине души свой мы, признаюсь, питали самые искренние сомненья в том, точно ли этот мифический шестиклассник Волобученко был таким смельчаком и богатырём? А во всяком случае геройский пример его, как ни был он соблазнителен сам по себе, не мог принести нам ни малейшей пользы в нашем теперешнем безвыходном положении: ибо ни один из наших, налицо имевшихся, богатырей и героев никоим образом не был способен захлопнуть инспектора в карцере, ни разбросать по всем четырём ветрам целую дюжину солдат.
Разошлись спать, не придумав ничего путного, не остановившись ни на одном из бесчисленного множества фантастических планов, выскакивавших из наших разгорячённых, но неопытных голов, как пузыри из воды в летний дождь. Утро наступило мрачное и зловещее. Солнце и без того вставало поздно, а тут ещё сырая и густая наволочь, словно слоями грязной ваты, с утра устлала, укутала всё небо. На душе было так скверно, так тяжело, та же непроглядная грязная наволочь, что и на небе… Медные подсвечники с нагоревшими сальным свечами торчали кое-где на партах, освещая тусклыми красноватыми пятнами, тоже какого-то грязного цвета, неприютную пустыню огромного класса, заставленного чёрными партами, будто рядами длинных гробов, и уже прохваченного сквозь стёкла окон белесоватым светом этого безрассветного утра.
Артёмов, молчаливый больше, чем когда-нибудь, ходил как маятник из угла в угол, задумчиво заложив руки за спину, только что накурившись простого солдатского табаку в обычном своём убежище за банею.
За утренним чаем надзиратель, «пшик» Акерманский, хвастливо объявил, что сегодня будут сечь Артёмова и что в девять часов приедет для этого в гимназию «сам господин директор с господами членами совета».
Под гнётом этой потрясающей вести мы жужжали, как перепуганный улей, сбившись у дальнего окна вокруг Бардина, нашего первого силача и, так сказать, официального знамени четвёртого класса, от которого общественное мнение класса ждало почина и руководительства в настоящем безвыходном положении своём. Все чувствовали, что от Артёмова теперь уже нельзя ничего требовать, что теперь об Артёмове должны хлопотать и заботиться мы сами, его верные товарищи, за которых он столько раз доблестно ратовал против всяких врагов их. Времени оставалось слишком немного, и военный совет наш должен был поневоле быть короток.