Мы с одушевлением повторили эти слова, не спуская глаз с маленького образка и торопливо крестясь.
— А теперь давайте я накалывать буду, — предложил Саквин, когда мы все встали на ноги. — Дай-ка свой ножичек, Белокопытов, у тебя острый!
Бардин тоже вызвался производить операцию этого оригинального письма, так что работа сразу пошла у нас в две руки. Саквин хлопотал над Алёшею, Бардин над Белокопытовым, который с умилением подставил ему свою здоровенную руку. Но только что острое лезвие ножичка успело первый раз чиркнуть по нежной коже Алёшиной руки, и алая кровь выступила мелким бисером из чуть заметного пореза, как раздался громкий звонок к обеду.
Солдат Долбега шёл по деревянным мосткам двора, равнодушно потрясая у самого своего уха во весь размах своей корявой руки большим колокольчиком, годным под любую ямщицкую дугу, и безжалостно оглушая им нашу рассеянную во всех уголках дворах мальчишескую братию.
Таинственная формула дружбы не успела быть начертанной нашею кровью, и мы торопливо выбежали из засады, чтобы присоединиться к строившимся в колонны пансионерам.
Анатолий, как семиклассник, сидел в голове длинного стола, где помещались большие классы, и раздавал кушанье «первой чаше». В каждой чаше было шесть человек, и старший из них обязан был раздавать всем порции из общей миски или блюда.
Дежурным был четырёхглазый Гольц, не выносивший Анатолия. Анатолий, в свою очередь, не выносил Гольца, и тот отлично знал это. Между ними уже несколько месяцев безмолвно установился особый «modus vivendi». Гольц словно совсем не видел Анатолия и не обращался к нему ни с одним словом; Анатолий словно совсем не видел Гольца и даже не кланялся ему, проходя мимо самого его носа. Таким образом они платили друг другу полною взаимностью, и давно не приходили ни в какое столкновение друг с другом, к великому удовольствию обоих. Но сердце Гольца пылало непримиримою злобою к Анатолию; он, очевидно, не мог переварить мысли, что тот уже благополучно окончил все свои экзамены и ждёт только получения аттестата, чтобы отряхнуть прах ног своих на опостылевшую ему гимназию, и на него, четырёхглазого, прежде всех. Стало быть, несмотря на все свои многолетние грубости и дерзости ему, Гольцу, «эта мерзка медведь Шарапов der zweite» восторжествует над всем и добьётся-таки своего! А как бы было хорошо, если бы этого как-нибудь не случилось! Мало ли что бывает?
В эту минуту Гольц, ходивший возле столов с заложенными назад руками, подошёл к чаше Анатолия, где шестикласснику Щукину недостало щей.
— Оскар Оскарыч, что ж это такое эконом делает? Ведь мы директору будем жаловаться! — пронзительным голосом кричал Щукин, вскочив на ноги размахивая перед Гольцом пустою тарелкою. — Деньги отпускаются даже на лишние порции, а у нас всякий день приходится кому-нибудь голодать. Ведь это свинство. Ведь это ваше дело распорядиться!
— Ну зачего ти кричишь, как торговка на ярмарке, — с сердцем остановил его Гольц. — Эконом тут ни зачем не виноват, тут Шарапов der zweite виноват… Не знает суп хорошо раздать. Вон он себе целая тарелка набрал, а сам не ел… Как собак на сено.
— Оттого и не ел, что бурду вашу в рот брать противно, — грубо ответил Анатолий. — А только вы собакой ругаться не смейте. Я вам не первоклассник, не позволю всякому штрику немецкому себя оскорблять.
— Как ты смеешь so mit mir sprechen, скверна мальчишка! — бешено засверкав глазами, очками и оскалившимися рядами червивых зубов, крикнул на него Гольц.
— Я тебе не мальчишка, а, слава Богу, студент Императорского университета через неделю буду, а ты всё тою же колбасою немецкою останешься! — с едва сдерживаемым гневом ответил ему Анатолий.
— А, так ти так! Ти хочешь, чтоб я тебя за уши из-за стол кидал! — не помня себя от ярости и весь трясясь, как в лихорадке, бросился к нему Гольц.
— А этого хочешь, немецкая харя! — весь бледнея, вскочил со своего места Анатолий, и, громко плюнул в правый кулак, размахнулся им на освирепевшего немца.
Гольц, с искривлённым от бешенства ртом, с пеною на губах, испуганно отскочил назад.
— А-а! So, so? Так ти вот каков? Так ти драться хотел? — бормотал он, пятясь всё дальше назад и пожирая Анатолия глазами ненависти.
В эту самую минуту дверь столовой отворилась, и учитель Лаврентьев, которого мы все любили за его справедливость и доброту, и который был в то же время смотрителем гимназической библиотеки, вошёл к нам в зал, чтобы обобрать от учеников взятые ими книги. Он в изумлении, будто жена Лота, обратившаяся в каменный столб, остановился в дверях перед картиною, которая ему неожиданно открылась.