Охотнее всего я позвал бы Магду еще раз и попросил ее повторить то, что она сказала, поскольку я никак, ну никак не в состоянии поверить ее новости и примириться с нею. Возможностей для недоразумений бесчисленное множество: оборванная фраза, рассеянность, когда человек слушает волнуясь, какой-то необычный взгляд и нечаянное молчание вполне могут породить недоразумение, так я и сам, бывало, ошибался, и довольно часто. Я просто не в состоянии поверить, что шефу назначили опекуна, который будет за него думать и подписывать; ведь если даже они найдут для него опекуна в Шлезвиге, все равно никто ему в подметки не годится, ему, у кого в мизинце больше ума, чем у всех, вместе взятых, опекунов в мире. Никто не знает дело лучше, чем он, ему достаточно взять в руку лист, ветку, чтобы понять что к чему, никто не знает так, как он, всех тайн деревьев и растений.
Пусть опекун хоть раз пройдет с шефом по рядам наших посадок, пусть он пройдет по нашим участкам, как я хожу с шефом, и пусть послушает шефа, когда тот разговорится, когда докажет ему, что все растущее имеет своего определенного врага, иного как бы нарочно для него созданного, враг этот долго выжидает, чтобы нанести удар, а затем позаботиться об отмирании. Поначалу я с трудом верил шефу, но он доказал мне, что у каждого, да-да, у каждого вида растений есть свой исконный, личный враг, мы как раз стояли у сосен, и шеф сказал:
— Возьми, Бруно, хоть сосны.
И он стал говорить мне о сосновом побеговьюне летнем, сосновом побеговьюне буром, о ненасытных гусеницах, живущих в смоляном домике и нападающих на молодые побеги и почки. Он перечислил мне всех вредителей, которые живут только на соснах, от сосновой тли до рыжего соснового пилильщика, он знает всех врагов сосен, но он также хорошо знает, что угрожает лиственным деревьям, каждому виду, каждому. Куда бы мы ни пришли с ним, обходя наши владения, и на что бы я ни показал — подчас с намерением проверить его знания, — он без труда вспоминал свойственных каждой породе врагов, и если в моей голове уже звон стоял от всех названий, которые он перечислял, то он спокойно продолжал называть новые, говорил о ясеневом долгоносике и о сиреневой моли. По крайней мере сотню названий привел он, и они градом обрушились на меня: грушевая листоблошка, тополевый усач, дубовая листовертка; под конец я пытался только запомнить все эти названия и потому не в силах был усвоить, за какие повреждения несут ответственность эти долгоносики и листовертки, что они коконируют, что от них вянет или что они скелетируют. Во всяком случае, одно мне интересно: как долго захочет оставаться опекун опекуном после прогулки с шефом, после беседы о закадычно-смертельной вражде, это мне очень интересно.
Надо задвинуть засов; хотя на оба автоматических замка я могу смело положиться, все-таки сегодня лучше дополнительно задвинуть засов: следы, которые, как всегда, идут от участка берез, доходят до моего окна, следы босых ног, происхождение которых никто разгадать не может, цель которых никто не может установить. Они начинаются внезапно и внезапно кончаются, словно бы тот, кто их оставил, спустился на канате, а когда счел необходимым, вновь подтянулся на канате, вверх, в заоблачную высь. И сколько бы раз я ни шел по этому следу, я выяснял только, что у того, кто оставил свои следы, на правой ноге нет большого пальца, отпечаток ног с каждым разом становился все более четким и поучительным.
Я не говорил шефу, что следы часто вели от моего окна к крепости, я это обнаружил после небольшого дождя, а также замечал, когда роса прибивала летнюю пыль на террасе; следы каждый раз вели через травяной холм мимо клумб с розами к трем липам, откуда можно было заглядывать в комнаты, в которых живет Ина с детьми. Даже если бы я показал следы шефу, он сказал бы только то, что всегда говорит:
— Ты слишком много думаешь, Бруно, и раздумья твои не приносят тебе ничего, кроме тревог.