Свет луны пробился из-под шторы и лёг по полу до самой стены. Мои волосы растрепались. Лоб был в поту. Я прибежала в спальню к маме и разбудила её.
— Что с тобой? — спросила она, поднимаясь на постели. — Зубы болят?
— Не-е-ет…
— Ну, так что же?
— Я видела страшный сон, ужасный сон…
— Что такое? — мама видимо сердилась.
— Мне казалось, что я попала под поезд…
— И больше ничего?
Я ещё острее почувствовала холодность её тона и ответила:
— Ничего…
Кажется, это было в первый раз в моей жизни, что я не скрыла от мамы пережитого, а просто солгала.
— Стыдись, Наташа: ведь ты же не крестьянская девочка, чтобы верить в сны. Ну, проснулась — и проснулась, выпила бы воды и опять легла, а зачем же тревожить других?.. У меня невралгия, я намазала себе щеку камфарным маслом, обвязалась платком и только что стала дремать, как вдруг ты…
Лампадка тихо горела перед киотом. Я взглянула на лик Спасителя, и снова мне стало так страшно, что я едва могла проговорить:
— Мамочка, милая, родненькая, прости!
— Ну, иди ложись…
Я ступала босыми ногами по полу и думала, что опять солгала, что мама мне совсем не близка и больше любит Мишу, и всё наше общее заключается только в том, что мы вместе обедаем. А самый милый и самый родной где-то далеко и, вероятно, даже и не подозревает об этой ночной истории.
Заснула я только когда взошло солнце. Утренний ветерок дул через открытое окно, и мне было свежо под простынёй и не страшно.
IV
Проснулась я поздно, кажется, в одиннадцать. Мама только что вышла пить кофе.
— Ну что, больше ничего страшного не снилось? — спросила она насмешливым тоном.
— Нет.
— Ты знаешь, я очень удивилась, что тебя мог так взволновать какой-то нелепый сон. Всякое сновидение — это рефлекс того, что уже было, только в сильно изуродованном виде. Возьми и прочти книгу Мори «Сон и сновидения», — это очень серьёзный научный труд…
Мама была когда-то на курсах и прочла много всяких книг; я же любила только романы и повести. Слова «рефлекс» я не поняла, но решила, что всякое научное сочинение о снах, вероятно, очень скучно и не имеет ввиду организации каждого отдельного человека, и поэтому Мори я читать не стану.
Я пошла к тому месту, где видела Равенского. Всё здесь было так же как и неделю назад, как и в прошлом году. Старые липы тихо шумели. Но, сев на ту самую скамейку, я взволновалась.
До обеда время шло скучно. Разболелась голова, и я не знала, куда деваться. Как и вчера стол накрыли на балконе. Есть не хотелось, и я проглотила только несколько ложек окрошки. Разговаривать тоже не хотелось. Приставали мухи. Настойчиво стучал хвостом о пол наш пёс Шарик, ожидая подачки.
Когда стали убирать тарелки, за воротами показалась красная рубаха кучера Игната. Он вернулся из города, куда ездил верхом за почтой. Передав лошадь своему сыну Стёпе, Игнат медленно подошёл к балкону. В правой руке у него был небольшой кулёк с покупками, а в левой несколько газет, книжка толстого журнала и два письма.
Начались счёты. Игнат вынул из кармана грязную записку и три рубля сорок копеек, все мелочью, которые снова долго пересчитывал.
— Ну, теперь можешь идти… — сказала ему наконец мама и, обращаясь ко мне, спросила, от кого письма.
— Одно из Ялты от Миши, а другое, кажется, от Анны Петровны. Впрочем, не могу разобрать почерка.
— Прочти, пожалуйста, вслух Мишино, — я не взяла с собой пенсне…
Я разорвала конверт и стала читать:
«Дорогая мамочка! Мы с Васей из Тифлиса до Владикавказа ехали по Военно-Грузинской дороге, потом по железной до Новороссийска, а отсюда морем в Ялту. Ехали мы в третьем классе, на палубе, вместе с богомолками из Нового Афона, и нас очень укачало. Случилось это потому, что в дилижансе у нас украли деньги, и об этом мы узнали только в Новороссийске. Не сердись, дорогая мамочка, — право же, я не виноват. У Васи осталось двадцать два рубля, на которые мы и живём. Пожалуйста, переведи мне сейчас же, по телеграфу хоть сто рублей, а то я задолжал Васе. Крым после Кавказа пустяки, — всё здесь ужасно дорого, но зато здесь очень весело. Мы встретили Полозова и Сущинского. Видели Наташиного учителя, Равенского. Мамочка, прости и, пожалуйста, поскорее пришли деньги, адресуй в Московскую гостиницу, а лучше всего приезжай сама, вместе с Наташей. Здесь, ей-Богу, ужасно весело и море красивое, совсем зелёное»…
Мама нахмурилась, побарабанила пальцами по столу и произнесла:
— Зрелости, как видно, ещё нет никакой, а одно только легкомыслие и легкомыслие. Действительно, кажется, придётся ехать самой, потому что сегодня пошлёшь сто, а завтра потребуется ещё сто. И что это ещё за Сущинский и Полозов? Ты не знаешь?