Под влиянием исторического и общественного аспектов библейской боговдохновенности, Иероним стал первым, кто заговорил о боговдохновенности как о реальном событии в отношении теории содержания. Евангелие не в verba, но в «сердце» Писаний.
И мы думаем, что не в словах Писания находится Евангелие, но в смысле, не на поверхности, но в уме, не на страницах речей, но в корне рассуждения.[17]
Из этого всего совершенно ясно, что Апостолы и Евангелисты при толковании Ветхого Завета искали смысла, а не слов.[18]
Основа заложена в содержании Писаний. Данное содержание обладает авторитетностью, слова же являются человеческими. Таким образом, Иероним утверждал, что евангелист (Мф. 27:9) ошибочно вложил слова Захарии в уста Иеремии. Несмотря на данные исторические ошибки, согласно Иерониму, авторитетность содержания Писаний не теряет своей силы. Писатели не допустили ошибки в истинной, спасительной доктрине.
Теория Иеронима явно развивалась в направлении теории интегрированного содержания библейской боговдохновенности. В данном случае идея вербальной боговдохновенности более не подходила. Однако Иероним смог включить в свою теорию интегрированной боговдохновенности идею направленного использования (инструментальности).
Ведь если Закон записан перстом Бога с помощью руки Посредника, и то, что разрушено, прославлено, то насколько более Евангелие, которое останется неизменным, будет написано Святым Духом с помощью моего языка.[19]
Августин (ум. 430) был человеком, который оказал огромное влияние на развитие католической концепции боговдохновенности. Он продолжил развивать теорию Златоуста и Иеронима. Августин, однако, столкнулся с некоторыми сложностями при объединении старой концепции направленной боговдохновенности с зарождающейся католической концепцией интегрированной боговдохновенности.
С одной стороны, Августин считал, что Бог открывает Себя посредством внутреннего и открытого экстатического состояния, в котором Святой Дух просвещает помышления пророков. Пророк внутренне осознает истину, которая была открыта Богом в воплощенном Логосе, то есть Христе, который пребывает в пророке посредством Духа. Вследствие близких взаимоотношений Христа с пророком, написание Писаний происходит как бы под диктовку. Августин описывает возникновение апостольских Писаний после вознесения Спасителя:
Итак, когда они записали то, что Он показал и сказал, то никак нельзя сказать, что сам Он не записал, потому что члены Его сделали то, что они узнали в диктующей голове. Ведь все, что Он захотел, чтобы мы читали о Его делах и словах, это Он приказал записать им словно своим рукам.[20]
Августин обладал более строгим пониманием направленной инструментальной природы библейской боговдохновенности чем Иероним. Например, он пытался объяснить, что в Евангелии от Матфея нет ошибок:
Ведь могло случиться, что душе Матфея, пишущего Евангелие, вместо Захарии предстал бы Иеремия, как иногда случается; что, однако, Матфей безо всякого сомнения исправил бы, по крайней мере, предупрежденный другими, которые, пока он сам до тех пор жил во плоти, могли это читать, если бы он не думал, что воспоминанию его, которое было руководимо Святым Духом, не напрасно одно имя пророка предстало вместо другого; ведь Господь постановил, чтобы так это было записано.[21]
С другой стороны, в рассуждениях Августина присутствует элемент теории интегрированной боговдохновенности. Он был способен выделять боговдохновенное толкование исторических фактов как истинную суть пророчества. Получалось так, что Бог не диктовал слова, но как бы предлагал содержание того, что следовало написать пророку в своем просвещенном понимании божественного откровения. После сравнения разного порядка историй в четырех Евангелиях, Августин говорит:
Довольно вероятно, что каждый из евангелистов поверил, что он в таком порядке должен рассказывать, в каком Бог захотел те самые вещи, о которых он рассказывал, его воспоминанию представить, по крайней мере, в тех вещах, порядок которых — такой он или иной — ни в чем не уменьшил авторитета и евангельской истины.[22]
Различия, присутствующие в Писании, нисколько не умаляют авторитетность и достоверность той истины, которая обретает форму человеческой речи: