Но неполнота тех способов рассмотрение мышления, которые оставляют в стороне истину, может быть устранена лишь привлечением к мысленному рассмотрению последней того, что относится не только к внешней форме, но и к содержанию. Легко обнаруживается само собою, что то, что в ближайшей обычной рефлексии отличается от формы, как содержание, в действительности не может быть бесформенным, лишенным определения, — таковым было бы лишь пустое, напр., отвлеченность вещи в себе; что оно, напротив, имеет в самом себе форму, даже исключительно одушевлено и наполнено ею, и что именно она сама превращается в видимость содержания, равно как в видимость чего-то в этой видимости внешнего. С этим введением содержания в соображения логики предметом ее становятся уже не вещи (Dinge), но мыслимые вещи (Sache), понятие вещей. Но при этом следует также припомнить, что есть множество понятий, множество мыслимых вещей. Но чем ограничено это множество, видно уже отчасти из сказанного выше, что понятие, как мысль вообще, как общее, есть сокращение той единичности вещей, в которой они предносятся, как множество, неопределенному воззрению и представлению; отчасти же понятие есть вместе с тем, во-первых, понятие в нем самом, которое есть одно и составляет субстанциальную основу вещей; с другой же стороны оно есть определенное понятие, каковая определенность есть в нем то, что является содержанием, определенность же понятия есть формальное определение этого субстанциального единства, момент формы, как целостности, самого понятия, служащего основою определенного понятия. Последнее не созерцается и не представляется чувственно; оно есть лишь предмет, произведение и содержание мышления и сущая в себе и для себя мыслимая вещь (Sache), логос, разум того, что есть, истина того, что носит название вещей (Dinge); всего менее оно есть такой логос, который должен быть оставляем вне науки логики. Поэтому не зависит от произвола ввести ли его в науку или оставить вне ее. Если мысленные определения, которые суть лишь внешние формы, поистине рассматриваются в них самих, то отсюда может произойти лишь их конечность и неистинность их бытия для себя, и, как их истина, понятие. Поэтому логическая истина, поскольку она имеет дело с мысленными определениями, вообще инстинктивно и бессознательно проходящими в нашем духе и не привлекающими внимания, остающимися беспредметными даже тогда, когда они проникают в язык, есть вместе их реконструкция, выделяемая через рефлексию и фиксируемая ею в субъективных, чуждых содержанию, внешних формах.{XXXIV}
Никакой предмет не был бы способен к изложению в себе и для себя столь строго имманентно-пластичному, как необходимое развитие мышления; никакой не приводил бы за собою в такой мере этого требования; наука о нем должна бы была в этом отношении превосходить даже математику, так как ни один предмет не обладает в нем самом такою свободою и независимостью. Такое изложение требовало бы, как это в своем роде имеет место в последовательном ходе математического изложения, чтобы ни на одной ступени развития не оказывалось определения и рефлексии, которые вытекали бы на этой ступени непосредственно, а не следовали бы в ней из предыдущего. Но от такого отвлеченного совершенства изложения следует конечно вообще отказаться уже потому, что наука должна начинать с совершенно простого, следовательно с наиболее общего и пустого, изложение ее допускает лишь это совершенно простое выражение простого без дальнейшего прибавления к последнему какого-либо слова; то, что допускалось бы существом дела, были бы отрицающие рефлексии, направленные к тому, чтобы отстранить и удалить то, что может быть примешано представлением и неметодическим мышлением. Но такие вторжения в простой имманентный ход развития сами по себе случайны, и старание отвратить их проникнуто поэтому само такою же случайностью; сверх того было бы тщетною попыткою желание считаться