Затем обыкновенно поднимались мы со своих мест, и принимали последовательно ряд канонических телесных положений, означавших древние руны, символы умной зоркости. (Гимнастика – сказали бы теперь; но это далеко не только гимнастика.) После чего переходили ко второй части. То есть к беседе на Слово. Теперь уже я мог спрашивать, что хотел, а учитель мне отвечал.
Сначала у меня вызывал недоумение такой строй занятий. К чему речитатив, гусли? Зачем эта статическая гимнастика в перерыве между частями занятия? Разве нельзя сказать просто, по-человечески, кратко самую суть?
Потом пришло понимание, что именно и только так оно и есть кратко. Иначе – то есть если бы обыкновенным языком и в обычном состоянии сознания – учителю пришлось бы диктовать мне целые тома лекций... и все равно бы ускользало самое главное! Ведь «просто по-человечески» не вместить превышающее обыденность человеческого ума... Древние знали толк, положив передавать не только самое Ведение, но и канон передачи.
И вот что я обнаружил: сказанное речитативом, под гусли – все оно глубоко вошло в память ума и сердца. Когда, получив благословение учителя, решился записать это – почти совершенно не встречал трудностей вспоминания.
Читатель может сказать: но если все это так... я-то ведь не слышу гуслей и не видижу пламени свечи – что мне может дать только текст?
Действительно, полноты постижения, глубины, которая открывается обучением, в непосредственном общении ученика и учителя, один только текст не даст. Но все-таки в какой-то степени возможно к тому приблизиться. Подходит любая мелодичная музыка спокойного и постоянного ритма, без перепадов громкости. Свечи приобрести не проблема. Или, по крайней мере, добросовестно вообразить эту обстановку, проникнуться соответствующим образом восприятия. Без воли к этому настрою нет смысла приступать к тексту.
Итак,
Слово о Великом Триглаве
В Начале Дух был един – учила первоисточная вера арктов. Не разделялся на внутреннее и внешнее. Не воспринимал одну часть Себя как «я», другую же как не-»я», как окружающий мир.
Конечно, внутреннее и внешнее могли существовать и в Начале. Начало ведь суть Свобода – и может все.
Но внутреннее и внешнее не были необходимы в Начале. И не были разделены жестко. Они соотносились в Духе примерно так, как соотносятся в сознании память, что хранит образы, уже построенные воображением, – и воображение, что создает новые на основе тех, которые хранит память.
И Дух сотворял миры. Различным образом сочетая внутреннее и внешнее. Как если бы давая перевес то памяти, то воображению.
Однако не преступая при том предела.
А именно: не позволяя Себе забыть, что разделение на внутреннее и внешнее лишь условно, не абсолютно.
Конечно, пребывая в Начале, Дух мог позволить Себе и забвение. Как мог Он Себе позволить, вообще, все.
Но этой частной свободой кончилась бы Свобода.
И так случилось однажды. Решил Он испытать и эту роковую свободу среди всех прочих. И разделился в Себе на внутреннее и внешнее.
То есть, Дух перестал сознавать их как части Себя, единого. И тем утратил ведение о Себе, как Он есть.
И начал воспринимать Себя лишь как часть Себя. Как себя. Как некое «я». Как душу.
Другую же часть Себя начал воспринимать Он как не-себя. Как не-»я». Как окружающий мир.
И так Он осуществил свободу отказа от полноты Свободы. Не будь среди Его свобод бесконечных и свободы такой – тогда бы и полноты не было.
И Дух, отказавшись от полноты Свободы, сделался только духом.
Но вот: отказом от полноты Свободы полнота не только что не иссякла, но утвердилась. А значит, утвердился и Дух.
Итак, произошло Первое Разделение. Вот оно:
– И пребывает как прежде Дух вечно в Своей Свободе. То есть, пребывает в Начале. И Эти Трое Едины: Начало, Свобода, Дух.
– Но также дух пребывает вне полноты Свободы...
Чему подобно Первое Разделение?
Это – как если бы человек уснул, и грезится ему некий мир. И будто он идет по дороге, и будто бы знать не может, что за поворотом ее. И он встречает иных людей, и говорит с ними. И будто бы не может ведать заранее, что ответят. И действия существ его сна способны привести человека в радость или же страх. Но вот он просыпается и осознал, что все, что видел как разделенное, – все это было лишь единым течением его духа.
Вот этому подобно Первое Разделение.
Но бодрствование и сон духа сменяют одно другое, для Духа же все – сейчас.
И порождает Первое Разделение многие разделения.
Как ствол порождает ветви. Как разделение зеркала на две части рождает умножение отражений.
Приходит множественность.
А с нею пришла и смерть.
Как то, что разделяет одно и его иное. И как одно, которое разделяет многих.
Поддерживая тем самым соблазн считать, будто бы они и вправду есть таковы.
Живущие знают сон и узнают смерть.
Умершие узнают смерть как смерть сна.
Умершие до прихода смерти не узрят смерти.
Итак, каковы же бодрствование и сон Духа?
Вот бодрствование Духа. Дух осознает Себя Духом. Единое видит Себя Единым. И это Истина. И она одна.
Единое же, полагающее Себя разделенным, это дух только. И это только греза, сон Духа. И множество великое этих снов, блужданий, самопрельщений.
Но полагать Единое различенным есть лишь Двенадцать способов. А сочетаниям их – двенадцать на двенадцать, да еще на двенадцать, да еще... – нет числа.
ЧЕМУ ПОДОБНО НИСХОЖДЕНИЕ СПАСА В МИР?
ОНО ПОДОБНО ТОМУ, КАК ЕСЛИ БЫ ВО СНЕ ПРЕБЫВАЮЩИЙ, ПРОДОЛЖАЯ СПАТЬ, ВДРУГ ОСОЗНАЛ СЕБЯ СПЯЩИМ.
Питается всякий сон желанием спать. Предел же сего желания – сон без всякого сновидения.
Однако без всякого сновидения – угасают желания. Угасает воля. И в том числе – воля спать.
Поэтому ведь даже и камень жив. И ничего нет мертвого под луной. Ни даже малой песчинки.
Ибо во всяком сне теплится желание пробудиться.