Уильям Сароян
Ученик брадобрея
На том берегу озера, по улицам Муша, чуть ли не кубарем катится Маркар, ученик брадобрея. Он горланит обрывки песен и размахивает руками, каким-то чудом умудряясь удерживаться на ногах. Он направляется в цирюльню Мустафы, где его обучают мастерству бритья, стрижки и выдергивания зубов. Ну и, как обычно, он в подпитии. Он приветствует каждого встречного, отвешивая поклоны, которые не грозят ему падением, и выкрикивает: «Эфенди!», при этом его толстые непослушные губы брызжут слюной. Причем никто на него не в обиде, а многих он даже забавляет. Все, кто видит его, свои ли, чужие ли, улыбаются и говорят про себя: «Наш Маркар-дурачок. Как всегда навеселе».
У дурака прогресс человечества быстренько сводится к нулю, а в душе у него величайшие из цивилизаций в мгновение ока обращаются во прах. Но где вы видели, чтобы дурак был не любим? Нет такого села, города, страны или народа, откуда бы он был родом. Нет и характерного для него времени. Он не есть порождение какой-то конкретной эпохи. Он – явление всемирное: его родина – весь мир. Он вечен, он – смех вопиющего в пустыне, он – прямой отпрыск Божьего юмора. Дитя всех народов, он ни к одному из них не относится. Всяк для него – просто человек, будь то армянин, курд, турок, сириец, черкес, татарин, еврей, грек, араб, монгол или кто там еще. Ему все едино. Все – его братья. Все одинаково слабы, жалки и беспомощны. Все гоняются за одними и теми же химерами, фантазиями о совершенстве, устройстве рая на земле и вечном блаженстве. Все требуют от жизни больше, чем она может дать. Все познали, что такое хандра. Так от чего же тогда всем нам не расхохотаться и не осушить залпом свою чашу? Почему в сердце каждого из нас не может возгореться пламя, зажженное напитком, а душа, почему она не может петь, согретая его теплом? Зачем человеку пребывать в трезвости? Разве человек есть нечто большее, чем бедная, одинокая, неприкаянная душа?
Дурак зевает от скуки, взирая на славу античности, он глух и безразличен к возможностям, которые открывает перед ним будущее. Ненависть отталкивающе противна, невыносимо омерзительна и отвратительна дураку. Как может один человек ненавидеть другого, когда каждый из нас, в равной степени, – жертва этой жизни. Для дурака важнее всего – миг, момент, да и тот в непоседливой его душе нудно тянется целую вечность, если его не подхлестнешь выпивкой. Вот тогда дурак взовьется до небес и закружится волчком, и пойдет откалывать номера, выкидывать коленца, ходить на голове, прыгать, скакать, кувыркаться, выискивая, где бы еще покуролесить, поколобродить да набедокурить. Он умудрится за один безумный час натворить столько, что с лихвой хватило бы на целый десяток лет. Дурак, ищущий удовольствий в каждом мгновении, в результате обнаруживает, что каждый час приносит ему лишь отчаяние и опустошенность. Вздумается ему запеть, а изо рта у него идет пена да пузыри. Молясь, он богохульствует. В смирении – бахвалится. Но что бы ни случилось, он всеобщий любимец. Сам Господь Бог, являя сострадание и милосердие, улыбается ему с небес. Он блудный сын нашей жизни, дитя, сбившееся с торного пути общепринятых условностей, бежавшее от уюта, которым окружают нас традиции. К тому же отцы обожают своих блудных сыновей и братья в них души не чают.
После долгих спотыканий, хождений на подкашивающихся ногах и верчений юлой бедняга Маркар добрался наконец до маленькой цирюльни своего хозяина и, обтерев слюнявые губы рукавом куртки, сделал героическое усилие, дабы привести себя в прямоходячее состояние и преисполниться твердостью и достоинством. В ту же минуту, однако, он обрел свой привычный расхлестанный вид и, отказавшись от тщетных попыток, ввалился в мастерскую. Его дикие глаза были налиты кровью, он еле держался на своих непослушных ногах, руки дрожали, язык заплетался. К счастью, Мустафа, маленький человечек с добрым сердцем, был один. Помутившиеся глаза Маркара едва различили лишь размытые очертания человека с усами. Усы множились: вот их уже двое, трое, четверо. «И все они, без сомнения, принадлежат Мустафе», – подумал Маркар.
– Мустафа, – сказал он. – Ага, эфенди, хозяин, господин, прости меня, я опять опоздал. Я был бы вовремя, да пришлось помочь одному слепому дойти до дому. Он заблудился, ага, я должен был. Он живет на другом конце города. Слепой. Эфенди, я проплакал всю дорогу, пока вел его через город. Ага, мои глаза до сих пор в слезах. Быть слепым – так тяжело. Какая тьма, эфенди! Какое одиночество! Ага, какие страдания! Ну как я мог его бросить? Будь мне судьей, эфенди. Разве Господь простил бы мне?
Мустафа, жалея своего ученика, взял его за руку и отвел в маленькую комнатушку за мастерской. Здесь стояла кушетка, на которую он иногда ложился вздремнуть теплыми летними вечерами, пока Маркар дожидался посетителей.
– Приляг, сынок, – сказал цирюльник, – тебе нужно проспаться.
Маркар погрузился в мякоть кушетки. Его язык все еще был занят россказнями о несчастном слепце – плоде его нетрезвой фантазии. Слепец служил ему символом человеческого одиночества, идолом, которому Маркар поклонялся.
– Слепой, эфенди, – продолжал он, – да оградит его Бог от собак, трусов и воров. Пусть ему приснятся тысячи солнц, и каждое – в тыщу раз ярче нашего. Пусть губы его лобзают девственниц. Ага, до чего же нам повезло! Эфенди, какая на нас сошла благодать!
Красноречие молодого человека нисколько не удивило цирюльника: он к этому привык.
– Сынок, – сказал он, – твои враки слаще самой красивой правды. Спи, засыпай.
Маркар плыл навстречу сновидениям, не прошло и минуты, как раздался его могучий храп. Мустафа вернулся в мастерскую, тихонько прикрыв за собой дверь. Он скатал аккуратненькую папироску, прикурил и вдохнул душистый дым. «Какой же я глупец! – думал Мустафа. – У меня и самого-то нет работы, а я еще нанимаю ученика и плачу ему за вранье».
– Слепой, – бормотал он. – Какой же у него богатый ум, теплое воображение. Он никогда не станет брадобреем. Никогда. От него несет перегаром, а с его губ слетают нежнейшие цветы чистой поэзии. И ему-то становиться цирюльником! Чепуха какая-то!
Бедный Маркар. Он спал так, словно в мире воцарились порядок и совершенство. Он храпел, как купец, живущий в достатке и процветании, ибо в подобных вещах люди равны. Уложите спать оборванного подмастерья рядом с разодетым в пух и прах торговцем шелками, и вы увидите: их носы будут рвать воздух с одинаковым остервенением. В обыденных делах все люди похожи друг на друга: заурядные, жалкие, продажные. Грош цена в базарный день. В братстве наготы нищий – брат и попу, и поэту, и политику. Снимите с самой горделивой головы роскошный тюрбан, сорвите с благочестивого священника черную рясу, лишите гордеца чувства защищенности, отберите у тщеславного его уют. Что останется? Стон, зуд, храп, всхлип, визг. Козлиные прыжки, ослиный крик, безмозглые оратории попугаев.