— Мне показалось, пьеса привела тебя в восторг.
— Это правда, я по-прежнему ею восхищаюсь…
— Так в чем же причина твоей печали?
— Причина моей печали, нацепив на голову дурацкую шляпу, только что отправилась домой в Средний Темпл. Пай невыносим! — взвыл Худ. — Он спорит о каждой гласной и яростно защищает каждую согласную, словно его пьеса — скрижали Завета, которые Господь вручил ему на Синайской горе. Знаешь, что хуже всего? Он не злится и не ругается! Он не дал ни малейшего повода сорваться и накричать на него!
— Но с пьесой-то у вас получается?
— Получается, но так медленно…
— Так дело не пойдет, — посуровел Фаэторн. — Я сам поговорю с этим Паем. Я уж разведу костер под его задницей. «Ведьму из Колчестера» надо закончить как можно скорее, чтобы мы наконец могли начать репетиции. Все остальные пьесы труппе известны, мы можем отыграть их с закрытыми глазами. С этой же — все иначе.
— Да уж, если бы у нас была пьеса без автора, и хлопот бы не было. Однако в нагрузку к ведьме мы получили Эгидиуса Пая.
— Будет тебе, Эдмунд. Все мы когда-то были новичками. Будь к нему чуточку снисходительнее. Пай все равно что хлеб. Если его правильно испечь — будешь есть и пальчики облизывать. — Взгляд Фаэторна упал на заваленный бумагами стол. — Что вы успели сделать? Что поменяли?
— Только самое очевидное.
— Главное — не трогайте самую суть. Пьеса и вправду хороша. Да, она несколько вульгарна, но это как раз убирать не нужно. Пай чудесным образом сочетает скабрезности с комичностью.
— Вот, кстати, о вульгарности, — встрепенулся Худ. — Мы должны помнить о зрителях. Непристойности, которые ждет самый теплый прием среди пьяниц «Головы королевы», могут оскорбить утонченный вкус гостей Сильвемера.
— Не согласен.
— Лоуренс, мы же будем играть перед джентри.[8]
— Ну и что? Джентри вечно больше всех хохочут над сальностями. Про аристократов я вообще молчу. Вульгарности не трогать. Не забывай, на нас будет смотреть лорд Уэстфилд. Хочешь, чтобы наш патрон принялся во всеуслышание сетовать на то, что в нашей пьесе нет скабрезных шуток?
Худ только головой покачал.
— Хорошо, давай к этому вернемся, когда приедет Ник Брейсвелл, — примирительно сказал Фаэторн. — Он как-никак должен обсудить наш репертуар с сэром Майклом Гринлифом и понять, что ему нравится, что нет. Не переживай, очень скоро мы узнаем, как в Эссексе относятся к вульгарности. — Он успокаивающе положил руку на плечо друга. — А пока, Эдмунд, надо поторапливаться. Нам щедро заплатят. Знаешь, сегодня была первая репетиция. Жаль, что ты не видел актеров. Они сияли от радости, словно их выпустили из самого жуткого и темного застенка Ньюгейта. Люди снова почувствовали себя членами труппы. К чему печалиться и бояться всяких глупостей?
— У меня такое предчувствие, что нас ждет беда.
— Нашей бедой была зима. Она чуть не сгубила труппу. Теперь же, — Фаэторн одним глотком допил вино, — нас ждет работа и щедрая плата. А кроме прочего, в Сильвемере нет здешнего трактирщика, так что кусать нас за пятки некому. Да еще теперь у нас есть новый ученик.
— Дэйви Страттону еще предстоит показать, на что он способен.
— Мальчик не вызывает у меня беспокойства. Как, кстати, и его отец. — Фаэторн плеснул себе еще вина. — У меня для тебя одна новость, Эдмунд. После того как мы заключили договор, Джером Страттон дал мне тридцать фунтов. Более того, после окончания гастролей в Сильвемере он обещал заплатить еще пять.
Слова Лоуренса произвели на Худа сильное впечатление.
— Очень щедрый жест с его стороны.
— Щедрость может проявить кто угодно. Кто знает, если мы хорошо выступим в Эссексе, зрители могут раскошелиться. Наша труппа лучше всех! — провозгласил Лоуренс, поднимая кубок. — Мы на пути к славе, и нас теперь ничто не остановит.
Пройдясь по Главному залу, Николас Брейсвелл поднял глаза на хоры, прикидывая расстояние до пола. В это время Оуэн Илайес по просьбе леди Элеоноры декламировал монолог из «Жертвы любви» — во-первых, чтобы продемонстрировать силу голоса, во-вторых — чтобы проверить, как он будет звучать в зале. Валлиец остался доволен: слова монолога будут ясно слышны даже в дальних углах зала. Закончив, Оуэн раскланялся и был награжден аплодисментами. Однако хлопала в ладоши не только леди Элеонора: в дверях стоял сэр Майкл Гринлиф, а за его спиной замер управляющий.
— Великолепно! Просто изумительно, сэр! — воскликнул Гринлиф.
— Вот и мой супруг, — ахнула леди Элеонора, протянув руки к нему навстречу.
Сэр Майкл взял ее ладони в свои, поцеловал поочередно и лишь потом повернулся к гостям, которых леди Элеонора тут же поспешила ему представить. Сэр Майкл тепло поздоровался с Николасом и Оуэном, словно они были почетные гости, а не актеры бродячего театра. Это удивило комедиантов — хозяева усадьбы могли позволить себе отнестись к актерам с пренебрежением, однако супруги вели себя любезно и дружелюбно. Управляющий был единственным, кто держался заносчиво, причем не имея на это никакого права.