Вторая дверь опять начала закрываться. Тодд быстро проговорил в сужающуюся щель:
— Берген-Балзен, с января 1943 до июня 1943, Аушвиц — с июня 1943 до июня 1944, унтеркоммандант. Патин…
Дверь снова замерла. Старик выглянул, и его бледное лицо повисло в проеме, как смятый, сдувшийся воздушный шарик. Тодд улыбался.
— Вы уехали из Патина прямо перед приходом русских. Сбежали в Буэнос-Айрес. Говорят, что там вы разбогатели, вкладывая золото, вывезенное из Германии, в наркобизнес. Во всяком случае, с 1950 по 1952 вы жили в Мехико. Потом…
— Мальчик, у тебя, должно быть, крыша поехала, — один из скрюченных артритом пальцев описал дугу у виска. Но беззубый рот дрожал в неприкрытом страхе.
— С 1952 до 1958, я не знаю точно, — продолжал Тодд, улыбаясь еще шире, — да и никто, наверное, не знает, а если и знают, то не говорят. Но израильский агент засек вас на Кубе, где вы работали консьержем в большом отеле, перед тем как Кастро пришел к власти. Вас потеряли из виду, когда мятежники вошли в Гавану. Вы вынырнули в Западном Берлине в 1965. Там вас чуть не сцапали.
Последние слова этой фразы мальчик выдохнул в одно слово. Одновременно он сжал пальцы в большой скользящий кулак. Взгляд Дуссандера упал на ухоженные, холеные американские руки, созданные для склеивания гоночных катеров-мыльниц и моделей «Авроры». Тодд мастерил и то, и другое. В самом деле, год назад они с отцом построили модель «Титаника». На это ушло почти четыре месяца, и отец Тодда поставил модель у себя в кабинете.
— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — промямлил Дуссандер.
Без вставных зубов слова его звучали шепеляво, Тодду это не нравилось. Они звучали как-то… не по-настоящему. Полковник Клинк из «Героев Хогана» был больше похож на настоящего нациста, чем Дуссандер. Но в свое время он, наверное, был орел. В статье о концлагерях в журнале «Менс Экшен» автор назвал его «кровавый изверг Патина».
— Убирайся, пацан. Пока я не вызвал полицию.
— Ага, вам и правда лучше вызвать ее, мистер Дуссандер. Или герр Дуссандер, если вам угодно.
Тодд продолжал улыбаться, демонстрируя белизну зубов, которые трижды в день обрабатывались всю жизнь пастой «КРЭСТ».
— С 1965 никто вас больше не видел… пока я два месяца назад не заметил вас на автобусной остановке.
— Ты явно нездоров.
— Так что, если хотите вызвать полицию, — продолжал, улыбаясь, Тодд, — пожалуйста. Я подожду на крылечке. Но если вам не очень хочется вызывать их прямо сейчас, я бы мог зайти. Мы бы поговорили.
Старик довольно долго рассматривал улыбающегося мальчика. Птицы щебетали на деревьях. Было слышно, как в соседнем квартале работает газонокосилка, а издалека, с оживленных улиц, доносились звуки клаксонов машин, ощущался ритм жизни и коммерции.
Несмотря ни на что, Тодд почувствовал тень сомнения. Он же не мог ошибиться, ведь так? Неужели где-то ошибся? Ему так не казалось, но это была не задачка из учебника, а реальная жизнь. Поэтому он ощутил прилив облегчения (слабого облегчения, уверял он себя потом), когда Дуссандер сказал:
— Ну, если хочешь, зайди ненадолго. Но только потому что я не желаю тебе неприятностей, понял?
— Конечно, мистер Дуссандер, — сказал Тодд.
Он открыл дверь-экран и шагнул в прихожую. Дуссандер запер за ним дверь, оставив утро снаружи.
В доме был затхлый, слегка хмельной запах. Так иногда пахло и в доме Тодда, наутро после вечеринки, устроенной родителями, и перед проветриванием. Но здесь пахло хуже. Здесь был впитавшийся, въевшийся навсегда запах. Пахло ликером, чем-то жареным, старой одеждой, какими-то вонючими лекарствами типа «Викс» или «Ментолатум».
В прихожей темно, Дуссандер стоял очень близко, голова его возвышалась над воротником халата как голова стервятника в ожидании, когда раненое животное отдаст Богу душу. И в этот миг Тодд вдруг отчетливо, лучше, чем на улице, разглядел в нем мужчину в черной форме СС. И лезвие страха вонзилось куда-то в живот. Слабого страха, поправлял он себя позже.
— Я хочу сказать, что если со мной что-то случится… — начал Тодд.
Но Дуссандер прошел мимо него в гостиную, шаркая шлепанцами по полу, и как-то презрительно махнув рукой. Тодд ощутил прилив горячей крови к шее и щекам.
Мальчик прошел следом за стариком, улыбка впервые исчезла с его лица. Он представлял себе это несколько иначе. Но все равно, все должно сработать. Надо собраться, сосредоточиться. Он опять заулыбался, входя в гостиную.
Еще одно разочарование — и какое! — хотя к этому он, в общем-то, был готов. Естественно, на стенах не было ни портрета Гитлера с косой челкой и глазами, преследующими тебя всюду. Ни медалей в коробочках, ни церемониального меча на стене, ни «парабеллума» или «вальтера» на камине.
«Конечно, — говорил себе Тодд, — только полный идиот мог выставить такие штуки на всеобщее обозрение».
И все равно, трудно порой выбросить из головы то, что показывают в кино и по телевизору. Обстановка в гостиной была типичной для одинокого старика, живущего на мизерную пенсию. Имитация камина, выложенного ненастоящим кирпичом. Над камином — часы. Усы комнатной антенны черно-белого телевизора «Моторола» обмотаны алюминиевой фольгой для улучшения приема. Темно-серый палас протерт во многих местах. У дивана на подставке — экземпляры «Нэшнл Джеографик», «Ридерс Дайджест» и «Лос-Анджелес Таймс». Вместо портрета Гитлера или церемониального меча на стене в рамочке свидетельство о гражданстве и портрет женщины в забавной шляпке. Позже Дуссандер объяснил ему, что такие шляпки назывались «колпак» и были очень модны в двадцатые и тридцатые годы.
— Моя жена, — сказал Дуссандер сентиментально. — Она умерла в 1955 после болезни легких. Я тогда работал чертежником в компании «Меншлер Моторс Уоркс» в Эссене. Я ужасно переживал.
Тодд продолжал улыбаться. Он подошел ближе, словно желая получше рассмотреть фотографию. Но вместо этого вдруг потрогал абажур небольшой настольной лампы.
— Не трогай! — резко крикнул Дуссандер.
Тодд аж отскочил.
— Вот это да! — искренне признался он. — Настоящий командный голос. А это у Эльзы Кох были абажуры из человеческой кожи, да? И еще она проделывала фокус с маленькими газовыми трубочками.
— Я не знаю, о чем ты говоришь, — сказал Дуссандер.
На телевизоре лежала пачка сигарет «Кул» без фильтра. Он предложил сигарету Тодду.
— Закуришь? — спросил Дуссандер и улыбнулся.
Улыбка была недоброй.
— Нет. От сигарет бывает рак легких. Мой отец раньше курил, а потом бросил. Он вступил в Клуб бросивших курить.
— Неужели?
Дуссандер достал деревянную спичку из кармана халата и бездумно чиркнул ею о пластиковый корпус телевизора. Выпуская дым, он сказал:
— Ты мог бы привести мне хоть одну причину, почему мне не вызвать полицию и не рассказать о твоих чудовищных обвинениях. Есть хоть одна причина? Говори быстро, парень. Телефон в прихожей. Я думаю, твой отец тебя выпорет. И тебе за обедом потом придется с неделю сидеть на подушке, да?
— Мои родители не сторонники порки. Телесные наказания порождают больше проблем, чем решают. — Глаза Тодда вдруг сверкнули. — А вы кого-нибудь из них пороли? А женщин? Вы снимали с них одежду и…
Со сдавленным стоном Дуссандер направился к телефону.
Тодд холодно произнес:
— Вам лучше этого не делать.
Дуссандер повернулся. Взвешенным тоном, который несколько портило отсутствие вставных зубов, он сказал:
— Вот что я скажу тебе, мальчик, скажу раз и навсегда. Мое имя Артур Денкер. Я его никогда не изменял, даже не американизировал. Артуром меня назвал отец, который очень увлекался рассказами Артура Конан Дойля. Я никогда не был ни Ду-зандером, ни Гиммлером, ни Санта-Клаусом. Я был лейтенантом запаса во время войны, и никогда не вступал в нацистскую партию. В берлинской каше я варился три года. Принял эти взгляды в конце тридцатых, когда женился в первый раз, и тогда поддерживал Гитлера. Он покончил с депрессией и вернул стране часть той гордости, которую мы потеряли после отвратительного и позорного Версальского договора. Считаю, что поддерживал его, в основном, потому, что у меня снова была работа и табак, и не надо было подбирать окурки на улицах, если хотелось курить. Тогда, в конце тридцатых, он мне казался великим. И был по-своему великим человеком. Но под конец стал безумцем, направляющим мифические армии по указанию астролога. Он даже собаке своей — Блонди — дал капсулу с ядом. Поступок безумца — к концу войны они все обезумели: пели песню Хорста Весселя и поили ядом своих детей. 2 мая мой полк сдался в плен американцам. Я помню, что рядовой по фамилии Хакенмайер дал мне шоколадку. Я плакал. Уже незачем было сражаться: война закончилась, хотя, по правде говоря, она кончилась еще в феврале. Я был интернирован в Эссен и со мной обращались нормально. Мы по радио слушали процесс в Нюрнберге, и когда Геринг покончил с собой, я сменял четырнадцать американских сигарет на полбутылки шнапса и напился. Освободили в январе 1946. Я ставил колеса на автомобили в «Меншлер Моторс Уоркс» в Эссене до 1963, потом вышел на пенсию и эмигрировал в Штаты. Приехать сюда я мечтал давно. В 1967 получил гражданство. Я — американец. Имею право голосовать. И никакого Буэнос-Айреса, никакого наркобизнеса, никакого Берлина, никакой Кубы — он произносил протяжно Ку-уба — а теперь, если ты не уйдешь, я позвоню в полицию.