-- Мне сорок лет.
-- А мне сорок восемь, -- сказал Эйзенштейн. -- Возраст мало что значит. Я, например, только теперь чувствую силы для Гамлета.
Марецкая прижалась к самому уху Эйзенштейна:
-- Я видела вторую серию...
-- Вам понравилось?
Лицо Веры Петровны почти сияло нежностью:
-- Вы плохо разбираетесь в жизни, Сергей Михайлович. Очень плохо.
-- А в режиссуре? -- хитро прищурился мастер.
-- Отлично. Но, право, лучше разбираться в жизни.
-- Не думаю! Лучше разбираться в... танцах.
И Эйзенштейн ускорил зажигательный ритм.
Когда оркестр замолк, Эйзенштейн проводил Веру Петровну к Марку Донскому. Марецкая лихорадочно вытащила платок и принялась томно обмахиваться. Сергей Михайлович отвесил шутливый поклон:
-- Благодарю за танец с вашей актрисой.
-- Что ты наделал, Сергей? -- с тихим упреком спросил Донской.
Его глаза выражали отчаяние.
А Эйзенштейн улыбался:
-- В чем дело, Марк? Ты можешь мне объяснить?
Донской раскрыл было рот, но осекся. Проследив взгляд маститого режиссера, Сергей Михайлович увидел человека кавказской национальности. Звали его Михаил Эдишерович Чиаурели.
Эйзенштейн не заметил, как вокруг него образовалась пустота. Убежали Донской с Марецкой. Музыка едва долетала.
-- Фильм повезли в Кремль, -- сказал Чиаурели. -- Наверное, просмотр уже начался.
Эйзенштейн медленно осел на пол.
Чиаурели немо говорил. Наверное, успокаивал. Словно в кривом зеркале проплыли лица советского кинобомонда. Боль ширилась.
Вызвали машину. Прямо с бала мастера доставили в Кремлевскую больницу. Врачи констатировали инфаркт.
Дед навестил Сергея Михайловича. Привез яблок. На улице хулиганил апрель.
Эйзенштейн лежал в постели. Бледное воплощение слабости. Только озорно блестевшие глаза убедили деда, что перед ним его мастер.
На столике высилась горка исписанной бумаги. Лежала толстая книга в сафьяновом переплете.
-- Мне роль дали, -- похвастался дед.
-- С одного раза угадаю, какую, -- сказал Эйзенштейн. -- Опять Гитлера играешь?
Дед почему-то смутился:
-- Ну, Гитлера... Вчера новую пьесу для читки принесли. Автора Павленко.
Сергей Михайлович оживился:
-- Павленко? Как он?
-- В театр не приходил.
-- Загордился Петька, -- грустно сказал Эйзенштейн. -- А жаль. Талантливый был человек. Мы над "Невским" вместе работали.
Рука мастера коснулась запястья ученика:
-- Считаю своим долгом предупредить: Павленко -- это вам не Дроздов.
-- Конечно! -- воскликнул дед. -- Павленко и ростом повыше будет, и пьет аккуратнее.
-- Не те критерии для оценки. Творчество Дроздова по большому счету интересует только его жену. Да и ее с точки зрения гонорара. А Павленко внимательно читают. Я бы даже сказал -- очень внимательно.
Дед все понял. И согласно кивнул головой.
Эйзенштейн надкусил яблоко. Запах ранней осени заполнил палату, и дед увидел парк, где любил гулять в детстве. Сидя на краешке больничной кровати, он разглядывал красные листья, узоры решеток и фигуру отца в драповом пальто до пят, с трубкой в уголке рта, слышал отдаленные трамвайные звонки, дышал чистым воздухом сентябрьского полдня и ловил в душе наивную уверенность в незыблемой вечности окружающего мира.
-- Знаете, -- сказал он, -- отец так хотел, чтобы я стал фрезеровщиком.
-- Вы могли стать кем угодно, -- проворчал Эйзенштейн. -- От пастуха до члена правительства. Но при виде сцены у вас бы текли слезы.
-- Я и сейчас от этого не застрахован, -- признался дед.
-- Еще бы, -- самодовольно усмехнулся мастер. -- Ты же мой ученик! Калиненко помнишь? Он ушел с первого курса. Я вовремя объяснил ему некоторые вещи. В частности, сказал: "Молодость проходит, и человек сознает, что можно жить, так и не сыграв Гамлета". Я сказал это ему, а не тебе, Володя, ибо чувствовал -- ты меня все равно не поймешь.
По существу, Эйзенштейн обвинил деда в легкой форме идиотизма. Кратко она выражается словами: "Не от мира сего". Диагноз ставится широко. Его заслуживает как метящий в Наполеоны, так и сосед по коммунальной квартире, привыкший делать утром зарядку.
-- Недавно он меня навестил...
-- Кто? -- встрепенулся дед.
-- Калиненко... Процветает человек. В Москву его перевели.
-- Чем же он занимается? -- ревниво поинтересовался бедолага Карандышев.
-- По хозяйственной части.
Эйзенштейн догрыз яблоко. Рассеянно вертел огрызок.
-- В следующий раз принесите мне бумаги, Володя. -- Он кивнул на столик. -- Впервые за сорок восемь лет у меня появилась возможность осмыслить происходящее. Понять, зачем и как я жил. Разобраться в собственных поступках. Знаете, что я понял? Что ничего не понимаю. Снял десяток фильмов, но по-прежнему глуп, как мальчик из города Риги.