***
Спелые виноградины, нагретые жаркими солнечными лучами, отливали янтарной желтизной, подобно огромным каплям меда, свисавшим тяжелыми гроздями. Если прикоснуться к ним губами, провести языком, то можно ощутить их упругую зрелость, скрытую под гладкой и тонкой кожицей, а слегка надкусив, почувствовать, как сладкий и освежающий сок стекает по иссушенным губам прямо в рот. Уже скоро, через две недели, эти плоды будут собраны заботливыми руками в большие плетеные корзины и превратятся в молодое вино.
— Жан, — кто-то тронул его за край штанины. Джанно распрямился, вылезая из-под мощных ветвей виноградной лозы, придержав рукой истрепанную соломенную шляпу, что ежедневно спасала его от солнца.
Перед ним стоял знакомый мальчик, сын соседей из Совьяна. Как он не побоялся проделать такой путь, чтобы разыскать его среди длинных рядов, упирающихся в горизонт, виноградников соседнего Сериньяна?
— К тебе дядя приехал! — радостно сообщил он, подбросив на ладони денье. — Попросил разыскать и привести.
— Дядя? — удивленно откликнулся Джанно и улыбнулся. Это мог быть только единственный человек, кто знал, где его искать. Сердце слегка защемило от всплывших в памяти воспоминаний. Не слишком радостных по сравнению с той жизнью, которую вел юноша в Совьяне. Мать Аларассис, Петрона, собиралась на рынок еще рано утром, и должна была вернуться только поздним вечером. — Значит, дядя… Хорошо, пойдем.
Он поднял с земли мотыгу, которой рыхлил землю, нанявшись работником в эти сады, и пошел по направлению к дому хозяина. Утро Джанно начиналось еще затемно, когда они с Петроной поднимались, иногда будя друг друга, и начинали работу по хозяйству. Он шел в хлев, кормил и убирал за животными, пока женщина доила коров и коз, потом они вместе выгоняли животных на пастбище. Петрона процеживала молоко и хлопотала по хозяйству, а у Джанно появлялось свободное время, когда он мог сдавать свой труд внаем. Сильный, здоровый и работящий парень всегда был востребован хозяевами домов, разбросанных среди плодовых садов и виноградников. На родном языке Джанно их бы назвали «campana», то есть деревня.
Иногда приходилось идти по дороге больше часа, чтобы попасть в такое хозяйство. Вот и сегодня, уже месяц как, юноша ежедневно отправлялся в сторону Сериньяна к господину Фабри, владеющему обширными полями в этой местности, и работал у него. Вернув мотыгу в сарай и предупредив супругу господина Фабри, что продолжит свой труд завтра, Джанно направился в Совьян.
Солнце стояло уже высоко и сильно припекало. В такую погоду в камизе работать было невозможно, поэтому еще в начале лета юноша сжег себе все плечи и спину, которые Петрона заботливо лечила, накладывая густую сметану на раны. Но эти первые страдания благоприятно отразились на будущем: шрамы на теле Джанно потеряли свою яркость, некоторые стали гораздо меньше, а к концу лета его тело покрыл золотисто-бронзовый загар, почти скрывший бледные отметины. Тренировками собственного тела, а главное — больной ноги, он также не прекращал заниматься. Хромота почти исчезла, осталась тупая боль, которая появлялась к концу дня, зарождаясь спереди пониже колена, поднималась вверх, обхватывая его целиком. Полностью и расслабленно сесть на колени он пока не мог — тупая боль сменялась острой и выматывающей.
Джанно заставил себя замедлиться перед низким забором из связанных жердей, окружающим дом, ставший уже почти родным. Он осторожно выглянул из-за куста. Новоприобретенным «дядей» действительно был Михаэлис. Джанно невольно им залюбовался. Палач из Агда спал, уютно устроившись в рассохшемся от времени кресле главы семейства Буассе, убаюкиваемый тенью навеса и шепотом легкого ветра, играющего в листве. На хозяйственном столе, сбитом из грубых досок, стоял маленький кувшин для вина, лежали половина хлеба, начатая головка сыра и большой нож в красиво украшенных ножнах. Волосы Михаэлиса отросли и спадали теперь на лоб густыми черными волнами, на щеках была щетина, будто он уже недели две не посещал цирюльню, но одежда на нем была чистой, хотя сам он выглядел похудевшим и усталым.
Будто птица прокричала у него над головой, пробуждая ото сна. Михаэлис медленно приоткрыл глаза, потягиваясь в кресле, и сердце его замерло на миг, а потом зачастило: перед ним, опираясь на стол, стоял Жан. Он изменился за то время, что они не виделись: стал шире в плечах, его тело налилось силой, загорело до смуглоты, поэтому глаза стали еще ярче, поражая глубиной своей синевы. На нем были только короткие холщовые штаны, подвязанные ниже пояса, волосы забраны в хвост и едва виднелись, спрятанные под соломенной шляпой. Его поза была расслабленной, он слегка покачивался, но смотрел в упор, изучая, возможно, заново познавая облик палача.
— Здравствуй, Жан, — Михаэлис облизнул пересохшие губы, не находя иных слов. Он протянул руку и нежно погладил юношу по животу, отмечая про себя, что он стал еще более выпуклым из-за доведенных до совершенства мышц. Палач привстал, обхватил Джанно за поясницу, притягивая к себе, поцеловал в живот и прижался к нему лбом, показывая, насколько сильно переполняет его чувство радости от долгожданной встречи.
Джанно выгнулся навстречу ему и запустил пальцы в волосы, отвечая всем своим телом, что тоже слишком соскучился. Михаэлис поднял голову, посмотрев на него снизу вверх, и переместил свою ладонь вперед, накрывая ей пах юноши, поглаживая сквозь грубую ткань и находя отклик.
— Идем, — чуть слышно прошептал юноша, готовый уже застонать от испытываемого наслаждения. Он взял палача за руку и повел за собой по направлению к пустому хлеву. Строение было старым и достаточно большим, низ сложен из камней, а верх и крыша срублены из дерева. От входа шел широкий проход, по бокам от которого были выгорожены стойла. В счастливые годы семейства Буассе домашних животных было значительно больше — «до двадцати коров», вспоминала свое детство Петрона. Вдоль стен верхнего этажа шли легкие перекрытия, на которых сушилось сено, и только задняя часть, на которую вела лестница, была более надежной и сделана из толстых бревен.
Джанно закрыл дверь, припирая ее тяжелым засовом, повернулся, оглядываясь по сторонам, примечая, как красиво играют столбы пылинок в солнечном свете, прокрадывающемся в хлев через многочисленные щели деревянной надстройки. «К зиме нужно укрепить досками для тепла», — почему-то мелькнула в его голове мысль о внесении дополнительных удобств в хозяйство, хотя внешняя ситуация располагала совсем к другим размышлениям. Дальше размышлять ему уже не дал Михаэлис, сгребший в охапку и принявшийся целовать. На любые подобные ласки тело откликалось быстрым помутнением в голове, разгорающимся теплом в паху и легкой дрожью в бедрах.
Вырвавшееся постанывание от удовольствия еще больше распаляло страсть мужчины из Агда. Он самостоятельно избавился от своей камизы, сорвал с Джанно шляпу, распустил волосы, распределяя по плечам, сдернул штаны, полностью обнажив, вынул свой член, лаская обеими руками и себя, и член юноши, при этом продолжал расчерчивать языком шею или грудь, иногда прикусывая до боли. Он постоянно двигался, ставя своего любовника в тупик: не давая обнять, только еще больнее вжимал спиной в деревянную ограду стойла.
Решив, что его орудие достаточно крепко, Михаэлис резко повернул Джанно к себе спиной, заставляя упереться руками в ограду, грубо помял выставленные ягодицы, запустил пальцы в щель и погладил отверстие ануса. Притихший юноша удивленно следил за тем, как он роется в суме, принесенной с собой, достает маленький плотно закрывающийся горшок с маслом, почти выливает его себе на руки, размазывая содержимое по своему члену.
— Ноги раздвинь, — Джанно даже не успевает выполнить приказ, как палец палача врывается внутрь него, заставляя вскрикнуть от боли. Он попытался отстраниться, сжимая ягодицы, но Михаэлис схватил его за бедро, силой возвращая обратно. — Расслабься, не расширю проход — будет больно, — услышал он голос над ухом. Тот самый знакомый спокойный тон, в котором звенело железо и которому он уже привык подчиняться. Он закрыл глаза, призывая себя к покорности, но все еще надеясь, что сладкая прелюдия будет продолжена, как только палач расширит этот чёртов проход. За вторым пальцем следовал третий, теперь его просто трахали рукой, не давая свободы пошевелиться. Когда Михаэлис уже сам вошел в него своим членом и положил обе руки ему на бедра, Джанно еще раз заставил себя обернуться: взгляд его любовника был омрачен безумием страсти, таким он был всегда, когда у палача отлетала душа, вместе с ней — вся нежность, и оставалось только желание жестко поиметь в зад.