— Давайте ложиться спать. Гийом, выдели нашему юному рыцарю отдельную лежанку. Нас и так ждёт весёлая ночь — раны смажь, но сильно не усердствуй, пускай кричит и стонет в подушку, ему не привыкать, а ты мне завтра утром будешь нужен свежим и отоспавшимся.
В свете лампады фигура Гийома, склонившаяся над ним, то расплывалась, то приобретала четкие очертания, когда Джованни пальцами стирал слёзы, катящиеся непрерывным потоком, с ресниц правого глаза. Это было единственным, что он был сейчас способен делать, лёжа на животе, уткнув лицо в подушку. Нижняя половина тела чувствовалась как одно большое пламя, пульсирующими волнами качающая сильную боль, пробирающую до костей, в свою верхнюю половину, несмотря на то, что Гийом наложил на раны целебную мазь. Сам солдат де Мезьера сидел на полу рядом, слегка покачиваясь, и недоумевающе повторял: — За что? Он же сам сказал, что мы можем погулять!
Джованни лежал и понимал, что уже не может сдерживать стоны, нужно было попросить об ином средстве, чтобы не сойти с ума до того, как наступит новый день:
— Гийом, у вас есть отвар из маковых зерен? Или кто-то может его подготовить? Или дай мне хотя бы крепкого вина! Я очень тебя прошу!
— У нас есть, — ответил он со вздохом, и плечи его поникли: — Но я не могу тебе его дать без позволения господина де Мезьера.
— Так спроси его! — Джованни готов был уже зарычать от пронизывающей и раздирающей боли. — Передай… — тут он произнес на арабском то, что было начертано рукой Михаэлиса и краем сознания заметил, как Гийом вздрогнул и подскочил с места будто ужаленный ядовитой змеёй, — ты… моё самое дорогое сокровище. — Юноша повторил по-провансальски, — он поймёт!
Когда Гийом исчез за дверью, Джованни сжал до боли кулаки, слегка приподнявшись на локтях и утопил в подушке свой первый крик, что он сдерживал в себе, давая боли затопить сознание. Он не знал, как долго он так лежал, испытывая мучения, но потом почувствовал, как кружка с пьянящим отваром коснулась его губ, возвращая в сознание, остужая, придавая телу чувство легкости, успокаивая. Он открыл глаза, давая себя напоить, пока не выпил снадобье до дна, покрываясь испариной.
— Готье просил передать, — Джованни услышал голос Гийома, — что он признаёт своё поражение. Твой друг его переиграл, заставил прочувствовать всю боль от возможной потери дорогого человека. Заставил Готье сорваться на гнев и тем самым запечатал молчанием твои уста. Господин де Мезьер сожалеет о случившемся, всё мне рассказал, объяснил, что я невольно тоже понёс незаслуженное наказание.
Джованни повернул к нему голову, ощущая, что простыни под ним стали мокрыми от солёного пота, лившегося ручьями:
— К чёрту его признания! К чёрту! Этот ублюдок сожалеет… — он приподнялся на локтях, стараясь заглянуть Гийому в лицо, — Попробовал бы он каково это!
— Заткнись! — прикрикнул на него Гийом. — Ведёшь себя как истеричная баба. Тебя впервые в жизни по-настоящему выпороли, а ты уже решил, что какой-то особенный. А если бы тебя так каждый день и по свежим рубцам лупили? И некому было отвар принести и раны смазать? Ты думаешь, что единственный во всём мире понёс наказание? Я помню, как мы одну Пасху назад были в Агде, как твой друг-палач обвис в колодках, подставляя спину под удары. Но он так не скулил как ты, не требовал…
— А ты?
— А я вообще был в плену, и разного там натерпелся. И уж поверь, много раз молил Господа, чтобы он послал мне быструю смерть. Четыре Пасхи назад, когда ты ещё ноги под клиентом в борделе раздвигал, я полуживым стоял под палящим солнцем на рынке рабов в Каире, уже не надеясь на спасение.
— Прости, — выдохнул Джованни и устыдился собственных мыслей. Боль теперь была переносимой и тупой, сосредотачивалась только в области нанесённых ран. — Ещё раз прости меня, Гийом. Ты очень хороший человек. Тебе дорог Готье, как и мне Михаэлис, и я не в праве наводить хулу на человека, которого ты любишь всем сердцем. Я потерплю.
Гийом убрал с его лба мокрые пряди волос и погладил по голове:
— Прошлой ночью я представлял тебя в своих объятиях, но видишь, как всё вышло…
Джованни перехватил его ласкающую ладонь у себя на щеке:
— Так что мешает тебе сейчас? Да, мне сейчас не до поцелуев, но ты мог бы перенести свою постель поближе и просто уснуть рядом, — он облизнул пересохшие губы. — Я хочу, чтобы ты был рядом, поддержал меня сейчас…
Гийом кивнул головой, соглашаясь и отвечая на его просьбу:
— Я поменяю тебе простыни, эти можно уже выжимать.
Утром их разбудил Жерар, передав Гийому приказ де Мезьера срочно спуститься в его кабинет и сопровождать в городе. Джованни попытался хоть как-то повернуться в постели, чтобы размять затёкшее от долгого лежания на животе тело. Мгновенно возродилась боль, но и природа требовала своё, поэтому пришлось заставить себя осторожно подняться, натянуть на себя предусмотрительно оставленную ему Гийомом камизу и, опираясь всем телом на стены и лестничные перила, широко расставляя ноги, спуститься во двор. «Прав Гийом, было разное, но до такого жестокого испытания у меня с Михаэлисом не доходило». Разнообразная ругань на родном и провансальском, сопровождавшая каждое движение, приносила облегчение и воодушевляла на новый шаг.
В их части дома остался только Гуго, облюбовавший каменную скамью возле портика и лишь кивнувший в ответ на приветствие. Хотелось всего и сразу: пить, есть, искупаться в прохладной воде и еще одной кружки отвара из маковых зёрен, что укрощает боль. Первые три желания удалось удовлетворить, обратившись за помощью к служанкам дома санта Камела, те рады были прислужить не только многочисленными «ахами» и вздохами. Вода уняла боль, и Джованни нашел в себе силы вернуться обратно, испытывая шальной соблазн остановиться на втором этаже и заснуть на уже привычной кровати в спальне де Мезьера. Ему снились рыцари-храмовники в разных бытовых сценах, большей частью фантастических и не совсем понятных. Периодически распахивающий глаза и вылетающий из мира грёз Джованни, от каждого неловкого движения во сне, никак не мог понять, что из всего этого хаоса правда, а что вымысел. Он настолько мало знал о тамплиерах вообще, что терялся в образах, выхватывая из памяти разные лица, имена, большей частью простые, без приставки «де». В сознание его вернул ощутимый шлепок по больной ягодице.
— Извините, господин де Мезьер, не дошел! — пробормотал Джованни, с трудом соображая, каким образом он оказался в спальне рыцаря.
— Хорошо, что до горшка донес, не расплескал! — Готье тянуло то нахмурить брови, то рассмеяться. — Ты специально на неприятности нарываешься? Гийом! — звучно позвал де Мезьер своего солдата, тот вихрем влетел в комнату и удивленно уставился на обоих, переводя взгляд с одного на другого. — Нашему юному рыцарю определенно понравилось быть обращенным в нашу сторону исключительно своей задницей. Убери эту шлюху из моей постели!
— Постойте, — взмолился Джованни, — мне кто-нибудь из вас может рассказать о храмовниках? О том, что вообще происходит? Вы только требуете, чтобы я что-то вспомнил, но забываете, что я, в отличие от вас, грамоту познал не так давно, наукам не учился, никогда делами светскими и церковными не интересовался. Господин де Мезьер, вот Вы говорите — шлюха, нарываюсь, а я уже не знаю, как Вашего гнева избежать! — он хитрил, пытаясь найти возможность добиться милосердия от рыцаря, вспоминая слова Гийома о том, что мучения по свежим шрамам можно продолжать долго.
Готье бросил на него подозрительно-насмешливый взгляд и хмыкнул:
— Будем считать, что час моего милосердия ты вымолил! Гийом, просвети нашего юного рыцаря по поводу прошлого и расскажи о дне грядущем.
*
— Я всё понял, сын мой, — со значением ответил отец Бернард, громада рыцаря еще раз склонилась перед ним, опустившись на одно колено, поцеловав протянутую руку. — Ты не беспокойся, в деле спасения чужой души наши пути совпадают.
Монах доминиканского ордена Бернард Гвидонис, сухощавый мужчина, едва разменявший пятый десяток лет, назначенный во второй год понтификата Папы Климента V на должность инквизитора Тулузы [1], был известен своей безупречной репутацией справедливого судьи и образованного человека с пытливым умом не только в догматическом плане, но и в знании законов, расследуя дела тех, кого подозревали, и кто был известен, считался или подозревался в тяжком преступлении — ереси или оказывал поддержку еретикам. Готье де Мезьер ни разу не пожалел, что выбрал его своим духовником: отец умел хранить тайны, принимал на веру только факты, а не домыслы, и мог судить по делам, не оправдывая в своих глазах ни мирян, ни церковников, если несправедливость вершилась «по сиюминутной необходимости».