— Прости, — Гийом помог ему подняться и опять вручил палки. — Попробуй еще раз, только вес свой держи по центру, тогда не упадёшь.
— Нет уж! — возразил Джованни. Своим коленом он основательно приложился о камни, и теперь боль в ноге его сильно обеспокоила. А внутри всё закипало: он не видел никакого смысла потакать Гийому в его желании не потерять отменную физическую форму за счет того, что он будет своими палками дубасить не привыкшего к владению мечом Джованни. — На сегодня я уже тебе не противник. Поупражняйся сам, а мне тоже есть чем себя занять. — Он отошел в сторону, оставив Гийома крутить палки в гибких кистях, а сам по-привычному задрал подол рясы и сел на плиты, демонстрируя великолепную растяжку. Распластался вперёд, касаясь животом камней, вытянул руки вперёд, приподнимая то одно плечо, то другое, обхватывая руками то одну ступню, то другую, потом приподнял голову, усмехаясь выражению лица Гийома, застывшего со своими импровизированными мечами. Затем, выгнув спину, перетёк в сидячее положение, приложив одну ступню ноги к другой и подтянув к себе, опять нагнулся вперёд, скользя ладонями по земле, почти касаясь губами ее поверхности. И замер так на десять вздохов.
Гийом подошел совсем близко, так, что, открыв глаза, Джованни упёрся взглядом в его сандалии. Он опять разогнулся, восстанавливая дыхание.
— Джованни, — восхищенно выдохнул Гийом, — кто так тебя научил?
— Показал Михаэлис, а дальше я уже сам… — Джованни присел, согнув одну ногу, а вторую вытянул в бок, поставив сандалий на ребро и ощутил вытяжение мышц по всей длине ноги. — Ты бы поучился у меня, пока мы тут с тобой застряли. Зачем тебе владение мечом в постели? Твой Готье, хоть и почувствовал вкус, но слишком ленив и не слишком расточителен на ласки, — Джованни решил, что должен об этом сказать и заранее предупредить. — Если ты сам себя не будешь готовить к его проникновению, то не сможешь получать удовольствия, а он это почувствует, будет терзаться и бегать за утешением к Гумилиате.
Гийом присел напротив на корточки и напряженно впился взглядом:
— Ты мне хочешь сказать, что у нас с Готье ничего не выйдет?
— Нет! — Поупражнявшись с одной ногой, Джованни переместил вес тела на другую. — Хочу сказать, что выстраивание отношений между двумя людьми — дело сложное. Знаешь, как долго мы с Михаэлисом друг к другу притирались? И до сих пор я ни разу не услышал слова «люблю», исторгнутое из его уст. А вы с Готье — в самом начале.
— Что же нужно? — по лицу Гийома было понятно, что слова Джованни его расстроили.
— Ну, судя по его реакции на простую надпись, — италиец свел ноги вместе и присел, переводя дыхание, — основа уже есть: он тебя любит и боится потерять.
— Не на надпись… — Гийом закусил губу, но решился всё рассказать, — твой палач приходил, стоял под окнами, и Готье решил, что он сейчас отправится за нами вслед: убьёт меня, а тебя выкрадет. А оттого так взбесился, когда мы задержались. Поэтому Готье и сказал, что признаёт своё поражение, своим сердцем прочувствовал, как это — потерять любимого…
Известие о том, что Михаэлис даже посмел предстать перед де Мезьером, чтобы заявить о своих правах, горячей волной затопила его сердце, да так, что дыхание перехватило, до слёз заскреблось надрывно в горле. Перед внутренним взором Джованни стремительной чередой пронеслись все те чарующие моменты, когда безмерная радость охватывала всё его естество, и он подмечал излучавший свечение взгляд, изгиб бровей, движение губ, наклон головы, узкую морщинку на лбу, а в ушах его звучал переливчатый голос, выводивший слова, похожие на песню, на незнакомом языке.
— Как же я скучаю, как же мне тебя не хватает! — прошептал Джованни, отрешаясь сознанием от окружающего мира, обращаясь к тому, кто был сейчас так далеко телом и так близко душой. Он прикрыл глаза, стараясь незримо дотянуться до Михаэлиса, передавая ему тайный посыл своего сердца. Но вскоре очнулся, ощутив прикосновение к щеке: Гийом стирал невольную слезу, возвращая юношу обратно в крепкие стены монастыря:
— Любишь его?
Джованни только кивнул, встречаясь со взглядом серых сочувствующих глаз:
— Он дважды спасал мне жизнь, и знаю, что может пожертвовать и своей, чтобы спасти мою в третий раз. Ладно, погоревал и хватит! — Джованни рассердился на самого себя: Гийом всё передаст де Мезьеру, а тому не стоит давать в руки такое оружие. Он поразился собственной перемене настроения, заставившей окаменеть лицом и проговорить сквозь зубы: — Ты продолжай с палками, а я пока сам поупражняю тело, а то время у нас скоро закончится. Солнце уже заходит.
Как же юноша возненавидел в этот миг тех, кто обманом вынудил его покинуть привычный мир! Тех, кто продолжает играть с ним в непонятные игры, скрывая важные обстоятельства, ласковым обращением вызывает на откровенность, хотя преследует совсем иные цели, иные желания.
Впечатлённый нормандец вернулся к своему занятию, а потом ночью, прижимаясь к Джованни, никак не мог успокоиться, выспрашивая о тонкостях того, как правильно приносить наслаждение своему любовнику, лаская губами его плоть, отчего сам возбудился и еще попытался склонить к греху Джованни, но получил твердый отказ и ощутимый удар локтем по рёбрам.
— Я чем-то тебя обидел? — это первое, что спросил Гийом, когда Джованни, проснувшись с зарёй, резко подскочил с ложа и выпутался из тёплых объятий. — Мы же…
— Кто — мы? — юноша выпрямился в струну, а потом с шумом пододвинул к себе табурет, усевшись на него, упирая сжатые в кулаки руки себе в бока. — Я ведь недалёкого ума, плохо образован, и в отличие от тех, кто ловит мысли на лету, сплетая интриги, соображаю медленно, но не так глуп и кое-что понимаю. Разве мы равны? Это сейчас, когда на нас одинаковые рясы, мы согреваем друг друга в постели и принимаем пищу в общей трапезной, но за стенами… Ты — рыцарь и сиятельный синьор, наследник больших богатств и громких титулов, участник королевских пиров и охот, а я — лжерыцарь без земельного удела, преступник и отлучённый, и скопленных мною денег не хватит и на худую лошадь. Как можем мы быть на равных? Ты умный и образованный, и прекрасно это осознаёшь, прикидываясь другом.
Джованни сорвался с места, распутывая завязки пояса на рясе, но не прекратил свою откровенную речь:
— И я тебе не шлюха, и не собираюсь подставлять свой зад, когда тебе этого хочется, и не нужно принуждать меня своими ласками! Де Мезьер объявил меня своим вассалом, решил, что может насиловать меня по праву лживого оммажа, угрожая и принуждая, но ты здесь при чём? Я имел слабость поддаться твоим рукам и поцелуям, когда черно было у меня на душе, и это был обман. Ты взял меня и во второй раз, беспомощно связанного и испытавшего жестокое наказание от твоей же руки. Но не было в тебе сочувствия, ты исполнял приказ и терзался тем, за что же де Мезьер наказал тебя, не дав провести ночь с доступной шлюхой, как ты мечтал.
Он содрал с себя рясу и камизу, представ полностью обнаженным, потом стал снова натягивать рясу на голое тело. Джованни видел, как полыхают яростью глаза Гийома, как дрожат его молчаливые губы, но не собирался останавливаться на достигнутом:
— Я не буду подчиняться вашим желаниям: сейчас, пока есть время, отправлюсь в купальню, потом к отцу Бернарду, а ты — делай, что хочешь. Бери свои палки и один играй на заднем дворе. Или отпиши своему Готье, что его пленник совсем потерял разум и стал неуправляемым. Мне уже всё равно!
Джованни, выплеснув то, что скопилось на душе, подхватил чистую и грязную камизы, снятый пояс и скапулярий, решительно высвободил из петли крючок, запиравший дверь, и вышел в тёмный коридор. Монастырь просыпался: где-то рядом кукарекал петух, протяжным звоном отбивал церковный колокол, монахи, поёживаясь от холода, неспешными чёрными тенями следовали по двору, направляясь к собору. В кухне между трапезной и купальней он обнаружил двух уже давно проснувшихся служек, выяснил, как получить согретой воды, и отдал стирать свою камизу, что носил на теле уже третий день.
В купальне его никто не потревожил. У тех же служек Джованни позаимствовал гребень и расчесал мокрые волосы, которые немедленно завились мелкими кольцами вокруг шеи. Ощущение отвоёванной свободы пьянило, он прошелся по саду, вдыхая прохладный воздух, еще не согретый яркими лучами солнца, показавшего свой лик над крышами города. Гийом, сохраняя натужное молчание, присоединился к нему только во время утренней трапезы, а потом решил не участвовать в беседе с отцом Бернардом, предпочитая сидеть поодаль и разглядывать миниатюры в псалтыри. А Джованни, как прилежный ученик, пересказал всё, что знал о лжеапостолах, и выслушал, как именно нужно вести допрос подозреваемого в этой ереси: какие вопросы задавать и как склонять к большей откровенности, запутывая в собственных утверждениях. Потом инквизитор попросил переписать несколько документов, записанных беспорядочно на разных листах, сведя их в один общий, чем юноша и занимался всё время от обеда до времени их вечерних занятий с Гийомом.