Гийом продолжал молчать, отстранённо и сосредоточенно перебирая руками палки, прокручивая ими незримые петли в воздухе. И было не совсем понятно, какие мысли при этом путешествуют внутри его сознания, но, вернувшись в келью с заходом солнца, Джованни увидел, что их лежанки вновь раздвинуты по стенам.
В последующие дни отец Бернард отправил их разбирать архивные записи своих предшественников, на которые у него самого не хватало сил. Документы обычно привозили из тюрьмы и складывали высокими стопками в одной из комнат монастыря. Иногда эти кучи рассыпались, но монахи, не столь щепетильно относившиеся к порядку, просто заново собирали, укладывая один на другой в полном беспорядке. Теперь же отец Бернард распорядился позвать плотника и сделать полки. Гийом приносил сшитый или разрозненный фолиант, Джованни пробегал глазами первые строки и перекладывал в правильную стопку: катарская ересь, вальденская ересь, и та и та, остальные ереси. Собрание катарской ереси ширилось и разрасталось, но отец Бернард не спешил со следующей лекцией, помогая своим присутствием и наблюдая за проводимой работой, иногда высказывая похвалу усердию.
В первые два дня Джованни ещё испытывал чувство стыда за то, что резкими словами оттолкнул от себя нормандца, поглядывал украдкой, пытаясь уловить в напряженных чертах лица какую-то иную эмоцию, что тому не безразлична их ссора, но тот не становился прежним: мягкость движений, теплота и заботливое участие исчезли, превратив Гийома в холодную статую, которая была способна односложно отвечать, когда это требовалось. Джованни пришлось подавить в себе желание вызволить нормандца из сложенных крепко оков и обратить всё своё внимание на отца Бернарда, проявляя усердие в предложенной работе, не сводя глаз с его фигуры, поскольку добрая воля инквизитора сейчас была намного важнее для его существования. Юноша очень надеялся, что пройдёт время, и святой отец наконец примет решение о снятии отлучения и даст покой его многострадальной душе.
***
— Ты как солнечный лучик, весь светишься изнутри, — внезапно произнёс отец Бернард, склоняясь над ним, наблюдая, с какой тщательностью складывает Джованни буквы в слова, — но нам нужно обсудить один важный вопрос…
«Неужели сейчас?» — Джованни поднял на него взгляд, полный надежды.
— Братия жалуется… — произнес инквизитор, выдержав паузу, — что ты слишком явно смущаешь их умы.
— Чем же, святой отец? — душа Джованни ушла в пятки, а по спине прошелся неприятный холодок.
— Мы держали совет с нашим настоятелем и пришли к выводу, что если Господь создаёт совершенство в каждой вещи, более или менее благое, как писал брат наш Фома из Аквины, то перед собой мы сейчас видим вещь совершенную, и этим ум наш смущён, и не знаем мы, как ее оценить. И в деле этом мы должны полагаться на волю нашего Творца, ведь он постоянно испытывает нас и в страстях, и в вере. Мы решили объявить братии, что ты дан нам для такого испытания, чтобы отделить стойких от слабых, и посему мы прекратим все наши споры, но я тебе настоятельно рекомендую вести себя скромно.
— Вы хотите… — язык Джованни присох к нёбу, опять его внешность нависла над ним проклятием, — чтобы я покрыл голову калем и не поднимал от пола своего взгляда? Или сотворил с собой иное уродство?
— Нет, что ты! Разве имеем мы право портить то, что создано Господом? Украшательство себя — это грех, но в твоём случае вы с Гийомом больше не будете посещать общую трапезную или праздно гулять, не будучи приставленными к работе. Он будет приносить еду в вашу келью. А ты не будешь больше выходить из нее, не прикрыв голову капюшоном. Я же постараюсь держать тебя подальше от братии, поскольку со следующей недели меня ждут дела в суде, и ты будешь сопровождать меня с раннего утра до позднего вечера.
— Хорошо, святой отец, как скажете, — пролепетал Джованни, разочарованно подавляя свои надежды на скорое прощение.
***
— Господин де Мезьер прислал письмо, что благополучно добрался до Парижа, но задержится дольше, чем того требуется, — проронил Гийом, не поднимая глаз от глиняной миски с похлёбкой, аккуратно орудуя ложкой, сидя напротив Джованни. И опять исчез сознанием внутри себя. Неудобное чувство стыда снова царапнуло прямо в сердце. Доброго и живого нормандца не хватало в окружающем мире, а внутреннего света, источаемого Джованни, было явно недостаточно. Он отставил свою миску с похлёбкой на стол и уперся ладонями в колени Гийома, наклоняясь к нему, стараясь уловить его взгляд. Рука с наполненной ложкой замерла над миской и задрожала.
— Посмотри на меня! — потребовал Джованни, встречаясь с холодным серым цветом северных глаз.
— Не надо, — сказал нормандец. — Ты прав во всём…
— Не совсем! — убежденно ответил юноша. — Я оттолкнул тебя. Запретил являть чувства, и не имел на это права. Если твоя обида настолько велика, ударь меня, но не закрывайся в себе.
Гийом опустил ложку в миску и залепил ему пощёчину со всей силы. Джованни охнул, дёрнулся и схватился за щёку, но заставил себя опустить ладонь вниз:
— Ещё, если не полегчало… — и получил новый удар, заставивший мотнуть головой в сторону. Щека горела, на глаза навернулись слёзы, но он опять повернулся к Гийому, впиваясь в него взглядом. — Хочешь ещё?
Тот занёс руку для удара, Джованни инстинктивно зажмурился, и почувствовал, как нормандец, прихватив его за шею, притянул к себе, уткнувшись своим лбом в его:
— Я никогда не видел в тебе шлюху. Никогда! Я хорошо помню чувство обреченности и омерзения, когда мой хозяин в очередной раз призывал меня к себе и заставлял прогнуться, чтобы ему было удобнее меня насиловать или пытать. Разве могу я пожелать другому того же?
— Прости меня… я часто плохо думаю о людях. Всех считаю похотливыми лжецами. Таких слишком много было на моём пути. Перестал различать… — Джованни шумно задышал, испытывая горечь от собственных переживаний. — Вернись, пожалуйста, стань таким, как прежде! — он потянулся к нормандцу губами, стремясь растопить своим жаром тот толстый лёд, что застыл между ними, и испытал радость от ответного поцелуя.
========== Глава 5. Моя роза в чужом саду ==========
Открыв глаза, разбуженный звоном колокола, Джованни сначала не мог понять, что с ним не так. Рядом завозился Гийом, перекатываясь с боку на бок и разминая мышцы, уставшие от жесткого ложа, потом приподнялся на локтях, повертел головой, склоняя шею, и было потянулся к своему другу за поцелуем и застыл:
— Сильно болит? — Гийом коснулся его щеки. — Может, сходим к лекарю?
Джованни охнул и схватился за челюсть. Всё-таки рука у нормандца была тяжелой, и бил он вчера по-настоящему, со всей одури, опьяненный обидой, теперь скула саднила, а весь край абриса лица неестественно увеличился, потерял чувствительность снаружи, но раздраженно зудел изнутри.
— Хочешь знать, легко ли мне улыбаться или целовать тебя? — с трудом проговорил юноша, подмечая, что один угол рта его не слушается. — Я вчера как-то не обратил внимания. Перетрудился… вот и результат!
— Главное, что зубы целы, — с высоты своего опыта невозмутимо ответил Гийом, — знаешь, во время боя иногда так к чему-нибудь приложишься или тебя ударят, что дух вышибает, до темноты и искр в глазах…
В час третий отец Бернард обнаружил их сидящими в душной архивной комнате и призвал прогуляться во внутреннем дворе. Красноречивый синяк и опухшая щека Джованни не укрылись от строгого и проницательного взора инквизитора. Он покачал головой, намереваясь что-то сказать, но юноша его опередил: «Я подставил щёку… дважды. И искупил грех свой!». «Всё так и было, святой отец!» — вставая с места и целуя руку в знак смирения, ответствовал Гийом.