— Что за забота вас сюда принесла? — брат Беренгарий отвлекся от своего созерцательного труда и с неудовольствием уставился на Гийома, скромно стоявшего у дверей. Потом повернулся к Джованни, окинул того пытливым взглядом и произнёс странные слова. — Флорентийская роза в моём саду…
Джованни поспешил указать ему на свою опухшую половину лица:
— Болит сильно.
Брат Беренгарий неспешно подошел к тазу с водой, вымыл руки, высушив их чистым полотенцем и направился к юноше. Помял, надавил и даже постучал костяшками пальцев по челюсти, довольно хмыкнул и заявил, что кости не сломаны.
— Сам знаю, — скривился Джованни, — боль у меня сильная от опухлости, прямо распирает. У тебя есть свежий подорожник и капустный лист?
Лекарь подошел к столу, что-то перекладывал расчищая место, потом обратился к Джованни:
— Садись! А ты, молодой человек, спускайся на кухню за капустой, а я пойду в наш сад, — он легко ударил двумя пальцами по пергаменту, разложенному на столе, привлекая внимание юноши, а сам прошел к выходу, буквально выталкивая Гийома наружу.
Джованни мазнул рассеянным взглядом по поверхности стола и вздрогнул, устремив взгляд в строчки письма, выполненные знакомым почерком:
«Приветствую тебя, брат Беренгарий, и надеюсь, что твоё здоровье не пошатнулось от усердия, прилагаемого тобой в постижении всех тонкостей приспособления для перегонки жидкостей… В твой сад попала моя флорентийская роза, охраняемая денно и нощно северной лилией. Прошу тебя проявить заботу об этом хрупком цветке, передать ему знания о травах, насколько сможешь, и о снадобьях, что сам делаешь, чтобы не пропало зерно знания, а расцветало на радость нам в этой молодости. Отврати нежный цветок от грусти и одиночества, от яда сладких речей, напои водой знаний, не дай засохнуть в унынии. Ибо сказал бы я как поэт:
Моя флорентийская роза увядает в чужом саду,
И сердце моё разрывается от страдания и праведного гнева.
Словно ясное небо застлали темные тучи,
Но я сделаю всё, чтобы подул ветер и воссияло солнце.
И дай, Господь, нам всем терпения и стойкости!
И ещё: эксперименты свои над ним ставить не смей! И пойло своё не давай на пробу — он слаб на это дело, а я тебя, стервеца, знаю! Поэтому и предупреждаю».
Джованни улыбнулся, живо представляя, с каким выражением сказал бы Михаэлис слова приписки. «Моя флорентийская роза…» — прошептал он, удивляясь, с какой новой стороны раскрывается перед ним палач из Агда, являя своё терзаемое любовью сердце. Он закрыл глаза, представляя перед собой Михаэлиса, касающегося его лица и выпивающего боль, наполняя тело теплотой и волнительной нежностью, заставляя чаще забиться сердце и почувствовать низом сладость вожделения.
Брат Беренгарий вернулся первым, отрешив его от приятных грёз: принёс травы, которые начал быстро растирать в ступке:
— Быстро боль убрать хочешь? — он с хитрецой посмотрел на Джованни. Потом перевернул письмо строчками вниз. — Я твоего учителя давно знаю. В прошлом году они еще у нас останавливались с одним братом, кстати, в той же гостевой келье, что и вы сейчас, — он мечтательно закатил глаза к потолку. — Как же замечательно мы тут вечера коротали! Этот брат Доминик, оказывается, совсем не чужд игре в кости, да и выпить не отказывался. Хотя, — он опять остановил свою руку, размалывающую листья в густую зелёную кашицу, — Михаэлис и святого уговорит. Мы с ним тут вместе один аппарат усовершенствовали, он мне рассказал, как у мавров устроено, до сих пор поминаю добрым словом. Так ты не ответил: выпить моего эликсира не желаешь? Сразу и боль пройдет, и голова очистится, и хворь всякая выветрится…
— Это того, о котором он пишет, что мне не давать? — Джованни прищурил один глаз со здоровой стороны лица.
— За прошедший год я добился большого успеха! Вот если бы твой учитель приехал сейчас, то он бы оценил… — его речь прервал Гийом, вернувшийся с кухни с целым кочаном капусты в руках. Брат Беренгарий строго на него воззрился, пошевелил своими густыми бровями и уже напрямую спросил:
— Пить будешь?
— Воду? — оторопело ответил нормандец, просверливая их непонимающим взглядом.
— Ага, ее самую, горючую воду. Ты же не мальчик, понимаешь, о чём я толкую, — брат Беренгарий забыл уже, зачем ходил собирать травы и зачем ему кочан капусты, только радостно потирал руки в предвкушении хорошей компании, что по достоинству оценила бы результаты его трудов.
========== Глава 6. Нагота как образ жизни ==========
Брат Беренгарий деловито поставил рядом три маленькие плошки, в которых обычно хранят мазь и берут с собой в дорогу, налил туда мутной жидкости из глиняной бутыли, а потом раздал, вложив каждому в руку.
— Гийом, не надо! Ой! — Джованни зажмурился. Но нормандец с братом уже одним махом полностью опорожнили свои сосуды с «чудодейственным дистиллятом» и теперь переводили дух.
Юноша с осторожностью сделал глоток. Обжигающим огнём сначала мазнуло по горлу, а потом он устремился по прямой трубке в середину живота, а уже оттуда начал тёплой волной растекаться по членам. Отчего можно было бы заключить, что в середине живота есть некий сосуд и он тонкими трубками соединяется с разными частями тела, позволяя жидкостям свободно в них перетекать, но это было не так. И желудок крысы это явственно показывал, поэтому следовало думать об ином механизме распространения жидкостей в теле человека.
Джованни еле удалось спасти целый капустный лист из рук брата Беренгария, тот с такой быстротой начал потрошить кочан и запихивать себе в рот, что приходилось только удивляться. Гийому тоже осталось чем закусить, и по его внезапно раскрасневшемуся лицу было видно, какое благотворное действие имеет дистиллят. Нормандец начал озираться в поисках табурета, потом присел на скамью у входа, блаженно растёкшись по ней всем телом. Джованни, наконец осознав, что никто ему помогать не собирается, вылил остатки «пойла» в ступку с размельченными травами, сам всё смешал до жидкой кашицы, переложил ее на капустный лист и приложил к больной щеке.
— Надо бы подвязать… — пришел в себя брат Беренгарий и проворно подошел к окну, снял вниз одну из кадок с лилиями, венчающую сундук, покопался в его нутре и достал свернутую полоску ткани, коей подвязал лицо Джованни с низу подбородка, закрепив узел на макушке. — И как тебе мой дистиллят?
— Обжигает, — честно ответил юноша, с трудом двигая нижней челюстью в тугой повязке.
— В следующий раз, когда придёте, я вас угощу еще разными вкусами дистиллята на ягодах…
Джованни осторожно скосил глаза на Гийома: казалось, тот провалился в глубокий сон. Тогда он вкрадчиво обратился к брату Беренгарию:
— Осторожность нам не помешает, мы постоянно на глазах отца Бернарда. Мы выберем время, но тебя просили еще учить, а не только поить. Полагаю, мой учитель, как появится здесь, то по достоинству сможет оценить все вкусовые тонкости… А что до нас — мы лишь ученики, а мастер справедливее оценит мастера. Не так ли?
— Не хочешь ослушаться учителя? — рука брата Беренгария легла ему на плечо. — Уважаю… Но ты не сильно усердствуй… с инквизитором. Найди время и на мою науку.
Джованни кивнул головой и пошел расталкивать Гийома.
На следующее утро щека Джованни еще сохранила сизо-багровый цвет на скуле и на челюсти, но опухлость спала, и он мог свободно говорить и жевать хлеб. Им удалось ненадолго уединиться на заднем дворе, но посланный отцом Бернардом монах прервал их и сказал, чтобы они прошли к главным воротам монастыря. Снаружи их уже терпеливо ждал инквизитор верхом на лошади, окруженный городской стражей. Ехать было недалеко — вверх по улице до ворот ратуши, однако обычаи следовало соблюсти.
Не отставая от стражников, молодые люди прошли через мощные ворота невысокой башни в прямоугольный внутренний двор, окруженный со всех сторон двухэтажными строениями с неизменными рядами колонн портика. Отец Бернард, сосредоточенный и прямой как палка, ловко спешился и проследовал в один из входов здания, где справа от узкого прохода располагалась комната дознаний, а слева открывалась дверь в длинный тюремный коридор.