Комната дознаний была темной, хотя и выходила широкими окнами во внутренний двор: солнце, по чьему-то велению, не освещало ее. Поэтому от камней стен и пола в ней явственно пахло сыростью, неистребимою ничем, даже если разжечь огромный камин на дальней от входа стене, всё равно жара раскалённых толстых стволов не хватило бы, чтобы согреть эти молчащие камни. А им было бы что рассказать: ведь уже за добрую сотню лет они узрели множество людских судеб и слышали тысячи признаний. Но кто бы их спросил? Написанное от руки лаконично и скупо, безэмоционально и формулярно, выставило невидимую преграду голосам, мужским и женским, юным и старым, выражениям глаз и лиц, стертых временем. У этих людей в истории остались только имена и редко — краткие рассказы о моментах жизни, не таких радостных, как рождение детей или поцелуй любимого, а тех, когда их души неосторожно или сознательно позволили себе соприкоснуться с запретным плодом, называемым «путь спасения».
Джованни охватила мелкая дрожь, холодная, навязчивая, перетёкшая от сразу поникших плеч в пальцы рук. Он окинул взглядом комнату, подмечая, как же она отличается от комнаты дознаний в Агде! Хотя бы тем, что стражники несли сюда на своих ногах все нечистоты двора, а потом эту грязь не мыли, а убирали метлой сверху, как только та подсыхала, поэтому все щели каменного пола были черны, заляпаны или топорщились застрявшей соломой.
Длинный стол для инквизиторов стоял справа от входа, так, что рассеянный свет из окон хорошо освещал бы фигуру допрашиваемого, оставляя перед его взором лица судей темными и почти неразличимыми. Место для нотария располагалось в углу, ближе к камину, и даже освещалось отдельным узким окном, дававшим больше света, чем другие: до него еще дотягивалось солнце. На противоположной стороне, слева от входа, вертикально стояла дыба. И всё. Будто поставить ее больше было негде.
Джованни задрал голову вверх и улыбнулся собственным мыслям: крюк в своде был на своём месте. «Как же без него?!». Но потом всё разъяснилось. В комнату дознаний вошел высокий мужчина, таща за собой большой позвякивающий мешок. Палач, назвавшийся Бертраном, охотно объяснил двум любопытным монашкам, что разбойники и воры содержатся отдельно от еретиков и, соответственно, получают своё наказание в другом месте. Пока болел полномочный нотарий, пыточный инструмент не использовался, но сейчас дело инквизиции может продолжиться. В этой же комнате отец Бернард и отец Гауфрид только допрашивают еретиков, а они предпочитают убеждать или увещевать, чем пытать. Поэтому этот инструмент, что он с собой принёс, может и не быть использован. «Но лучшим убеждением служит присутствие палача, чем его отсутствие», — шутливо завершил Бертран свою речь и принялся копаться в мешке.
Раздавшийся громкий лязг цепей заставил Джованни сжать крепче пальцы, ухватившись за опору дыбы. К горлу подступила тошнота, до дурноты: новоприобретённые воспоминания играли с ним злую шутку, до этого он смотрел на пыточный инструмент с интересом, а теперь тело откликалось забытой болью каждый раз, как он видел новое приспособление, извлекаемое Бертраном из его страшного мешка. Цепи-кандалы — такие же, что в кровь стерли запястья юноши за первый же день, пока их вели из Совьяна в Агд. Он не знал, что и делать, чтобы унять беспокойную боль, лежа в темноте на соломе, вылизывал языком, пытаясь смочить слюной зудящие раны. Пока не пришли инквизитор с палачом…
Гийом тронул его за плечо, возвращая к реальности:
— Сегодня вечером пойдём к брату Беренгарию. Тебе необходим его дистиллят, — горячо прошептал на ухо.
Джованни затравленно посмотрел на него, мысленно умоляя отвести на предложенное место.
Отец Бернард отвлёкся от своих записей, заметив, что оба молодых человека смиренно заняли места на табуретах подле него:
— Я вчера рассказывал о необразованных вальденсах. Сегодня же мы увидим яркий пример таких еретиков и расспросим подробно о том, во что они верят. Как я уже говорил, эти люди не имеют жилища, путешествуют по двое, босые и одетые в рубахи из грубой ткани. Они ничего не имеют в собственности, у них все общее, по примеру апостолов. Голые, они следуют за голым Христом [1]. Поэтому ничему не удивляйтесь. Сейчас отец Гауфрид придет, и мы начнём.
Отец Гауфрид не заставил себя долго ждать, как и нотарий. Они заняли свои места и стража ввела в комнату дознаний первого обвиняемого. На нем не было оков, лишь одежда была грязной и дурно пахла, он даже надел шапку, чтобы явиться на дознание в потребном виде, хоть и было видно, что безмерно волнуется.
Этого человека звали Дюранд из деревни Санкто Флоре, где у него был дом и хозяйство. Он рассказал, что в его доме и доме его отца гостили проповедники из вальденсов. Он назвал около десяти разных имён вальденсов, что приходили к нему за последние двенадцать лет, и последние из них были Варфоломей из Монте Гаусио и Стефанус Бордетти, который был брадобреем и носил с собой таз с бритвенными принадлежностями. Дюранд рассказывал не таясь, только весь трясся от страха, с нескрываемой надеждой поглядывая на инквизиторов, что они заметят его рвение правдиво рассказать о прегрешениях и искренне раскаяться в грехах.
Он также поведал, что совместно с вальденсами принимал пищу и пил за одним столом, слушал проповеди, молился, встав на колени, сложив руки на скамью перед собой. Молитва могла быть продолжительной: часто это было повторение Pater noster до ста раз.
На вопрос отца Бернарда давал ли он деньги вальденсам, что у него гостили, ответил утвердительно: шесть или двенадцать денье в дорогу. Сам же тоже получил однажды в подарок застёжку для плаща и маленький ножик. «Они добрые люди» [2], — неустанно повторял Дюранд и рассказал, что не раз делал и для них доброе дело: продавал на рынке пшеницу, что приносили вальденсы, и отдавал им деньги.
Услышав это, отец Гауфрид справедливо спросил: «Откуда у странствующих проповедников имелась пшеница и куда тратились деньги от ее продажи, ведь вальденсы проповедовали идеи бедности и отказа от собственности?». Чем поверг свидетеля в уныние и полную растерянность.
— Мы тебя услышали, сын мой, — с ласковой улыбкой произнёс отец Бернард. Он подвинул большую и толстую книгу Евангелия на край стола. — Поклянись, что всё рассказанное тобой — правда, и ты полон искреннего покаяния.
Рука Дюранда потянулась вперед и замерла над книгой. Потом он резко отдернул ее, прижимая к себе и быстро заговорил:
— Я никогда не лгу и никогда не клянусь, святой отец. Они и правда хорошие люди, зачем мне вас обманывать? Они имеют силу спасать души, живут, как Господь наш Иисус Христос и апостолы, они никому не вредят, никогда не говорят и не делают зло, и души спасают по могуществу святых Петра и Павла.
— Нам всё понятно, сын мой, можешь идти, — он махнул страже, позволяя увести обвиняемого в ереси.
— Меня отпустят? — с надеждой в голосе слабо простонал у дверей Дюранд.
— После того, что ты нам рассказал? Тебя необходимо укрепить в вере. Иди и жди.
Отец Бернард повернулся к своим двоим невольным слушателям:
— Вы видели перед собой еретика, которого нужно будет осудить, ибо он не побоялся перед лицом нашим повторить свои ошибки. Но, — он сделал многозначительную паузу, — все его ошибки происходят из невежества. Он не упорствующий еретик, а тот, чьи мысли были смущены вздорными идеями, и он уже не отличает, что правда, а что — ложь. Паломничество и исповедь будут для него необходимым лекарством, — он обратился к стражникам:
— Приведите женщину.
Эсклармонда, жена Дюранда из Санкто Флоре, оказалась решительнее мужа. Не отрицая, что они принимали в доме вальденсов и молились вместе с ними, рассказала о том, что те принимали исповедь у своих верующих и даже накладывали епитимью. Женщина назвала имена тех, кто это делал: «исповедников» и их слушателей. Нотарий аккуратно записывал. Эсклармонда прекрасно понимала, что вальденсы не священники, но не могла ослушаться мужа. Так она постилась несколько раз по пятницам и должна была читать каждый раз Pater noster. Однако, в отличие от мужа, поклялась на Евангелие, что слова ее правдивы, и она искренне раскаивается в совершенных ошибках.