Появление Джованни в трапезной — в рясе, неопоясанного, без скапулярия и капюшона, вызвало нездоровые перешептывание и переглядывание у братии. Даже чтец пару раз запнулся, но юноша напустил на себя строгий вид и деловито попросил служку собрать в тарелки всякой снеди, внезапно почувствовав сильный голод: он ничего не ел с середины прошлого дня. Даже обычная вареная морковь и репа показались ему очень привлекательными на вид, а свежий хлеб, наломанный большими ломтями, пах настолько восхитительно, что скрутило живот от скорого предвкушения пищи! Стол аббата, которому накрывали отдельно, стоял перпендикулярно рядам братии, но Джованни старался не смотреть в эту сторону, чтобы лишний раз не видеть недовольно насупленных бровей отца-настоятеля. Он уже развернулся, чтобы уйти, но наткнулся на внимательный взгляд отца Бернарда, перегородившего ему путь:
— Не желаешь ли исповедаться, сын мой? — вежливо поинтересовался тот, и душа Джованни ушла в пятки.
— Когда Вам, святой отец, будет угодно, — с трудом шевеля внезапно онемевшими губами, тихо промолвил юноша.
— Тогда жду тебя после полудня в своей келье.
— Да, святой отец, — он серой мышкой проскользнул мимо в открытую дверь, и от волнения чуть не свалился на лестнице, ведущей в лечебницу. В комнате ничего не изменилось, Гийом по-прежнему лежал в кровати, повязки остались нетронутыми, брат Беренгарий стоял у окна и только краснобайствовал о вкусовых качествах дистиллята, если смешать его в разных пропорциях с соками фруктов или медовым нектаром.
Джованни сгрудил тарелки на низкий табурет рядом с кроватью и повернулся к Гийому. Тот старательно прятал за улыбкой свои страдания от боли в ранах, вжимаясь щекой в подушку и напрягая тело. «Вот дурак! Зачем скрывает?» — с нежностью подумал юноша и погладил Гийома по голове, присев рядом, а потом резко прервал брата Беренгария:
— Хватит болтать! Неси уже свой дистиллят на ягодах или давай что-нибудь еще от боли. А если сам не хочешь раны осматривать, то займись приготовлением мазей. И воды принеси свежей и тряпиц. А тебе нужно поесть, иначе ничего крепче травяного настоя не получишь, — последнее уже относилось к Гийому.
— А ты хорошо командуешь… — заметил нормандец, когда брат Беренгарий понёсся за своим дистиллятом. Джованни накрыл его губы поцелуем:
— Всё будет хорошо. Обещаю! Я ведь… — он было прикусил язык, но решился на откровенность, — не только писарем был в Агде. Меня Михаэлис обучал врачеванию. Но он больше во всяких ранениях сведущ, а брат Беренгарий больше по травам — что от живота, что от колик. Поэтому монах такой нервный, не хочет смотреть на открытые раны. А теперь давай поедим.
Вернулся брат Беренгарий и они вместе узнали от Гийома все подробности вчерашнего нападения. Оказывается, нормандец увидел сначала только того стрелка, что сидел на крыше дома, поэтому и дёрнулся, прикрывая собой Джованни, но не знал, что второй стрелок стоял прямо напротив них, и его первый выстрел как раз прошелся по касательной, распоров спину Гийома. А вот выстрел второго уже достиг цели, и арбалетный болт воткнулся в руку, а не в голову или горло италийца. Стрелок на крыше выстрелил еще раз, почти попал и только подтвердил своё искусство владения арбалетом: с такого расстояния вести прицельную стрельбу крайне затруднительно.
— И что же стрелки? Убежали?
— Увы! Эти тупоголовые стражники сначала решили, что убить хотят отца Бернарда, поэтому сгрудились вокруг и даже сняли поначалу с лошади. Но он сразу разобрался, что к чему: послал их нас защищать, а сам рясу задрал и на лошадь вскочил. Вот не ожидал от святого отца такой прыти!
— А я уж так испугался, когда братия начала мне орать, что сейчас раненого принесут! — брат Беренгарий внезапно раскраснелся, хотя Джованни подозревал, что причиной тому были пробы дистиллята, пока брат отсутствовал, выбирая, какой принести.
— А меня больше удивил твой внезапный порыв, Гийом! Как тебе удалось так быстро сообразить, в какую сторону меня нужно уронить? Я бы так и стоял пнём, потому что видел одного стрелка, того, что на улице.
— Ты думаешь, зачем мы господину де Мезьеру? Я, Жерар и Гуго — для красоты? — Гийом закончил с завтраком и потянулся к плошке с обжигающим напитком, любезно протянутой братом Беренгарием. — В него уже стреляли. Первый раз подкараулили на охоте, потом с крыши противоположного дома через окно, ещё раз на выходе из церкви. Поэтому я так быстро сумел понять, что делать.
— Ладно вам лясы точить! — воскликнул захмелевший брат Беренгарий, прижимая к себе бутыль. — Давай, Джованни, снимай повязки, посмотрим, хорош ли мой дистиллят в деле.
Все манипуляции над ранами Гийома Джованни проделывал сам, брат Беренгарий только сидел рядом и довольно покрякивал, а потом и вовсе покинул их, сославшись на дела. Его чудо-снадобье действительно оказывало благоприятное воздействие: раны не гноились, хотя были воспалёнными и сочились прозрачной сукровицей. Гийом повернулся на здоровый левый бок и теперь лежал вполне удовлетворённый положением дел.
— А знаешь, — Джованни задрал рясу и взобрался на лежанку, пропустив его тело между своих согнутых коленей, и, нависнув над ним, провел языком по шее, заставив задрожать, — прошлой осенью я так же страдал, когда в меня воткнули нож, Михаэлис сказал: возбуди себя! Я сначала ему не поверил, но потом сработало — боль утихла, тепло стало. Ты не против, если я… так тебя полечу?
Джованни лукавил: сейчас лечение нежными ласками нужно было ему самому — в ушах так и звенел голос отца Бернарда: «Не желаешь ли исповедаться, сын мой?». А что рассказать? Как его же духовный сын занимался с ним содомией и других заставлял? Или как юноша королевское золото умыкнул, а теперь не может вспомнить, мимо каких именно деревень они проезжали? Или как бесстыдно его разглядывал брат Доминик, сознательно мучая ради собственного удовлетворения? Или всё же ограничиться словами о рукоблудии, как советовал Михаэлис? Мысли роились в голове как стая зудящих пчел.
Солнце неуклонно катилось к полудню, Гийом уснул, Джованни прикорнул рядом, удручённый своими мыслями, что распаляли в нём страх. Он опять зашел в трапезную во время обеда, под те же перешептывания братии и сведенные у переносицы брови и яростные взоры аббата. Но ему уже было не до них: отец Бернард пугал больше.
Стараясь не разбудить Гийома, осторожно поставил миску с похлёбкой рядом на табурет, поправил одеяло и не удержался, прижавшись губами к больному плечу. «Будто прощаюсь…» — мелькнуло в голове. Сделал два шага к выходу.
— Постой! — Гийом поднял голову и внимательно на него посмотрел. — Ты мне не нравишься: дрожишь, замираешь и мыслями где-то далеко. Что происходит?
— Ничего страшного… — Джованни потупился, а потом начал разглядывать потолок, не решаясь сказать.
— Ты не забыл, что не должен отходить от меня ни на шаг? Ну или я от тебя: какая разница! Ты сейчас куда собрался?
— На исповедь… — с трудом выдохнул юноша, — к отцу Бернарду.
— А почему мне не хочешь говорить? — продолжал допытываться Гийом.
Джованни пожал плечами:
— Мне всё равно не в чем исповедоваться. Я так и не понял, что именно господин де Мезьер наплёл святому отцу про меня. Про несправедливый приговор, про отлучение.
— Вот-вот, — поддержал нормандец, в его голосе послышались стальные ноты, — и ни слова про золото и твою память! Скажешь, что дела государственные, что ты клятву самому королю давал, если что — де Мезьер подтвердит. И убить тебя хотят еретики и преступники из-за твоих правдивых свидетельств перед папской комиссией в Париже. А что ты там наговорил — пускай в Риме запрашивает. Всё понятно? Не забудешь?
Джованни благодарно качнул головой и поспешил к отцу Бернарду.
Ничего, казалось, не изменилось с тех пор, как юноша впервые оказался в этой келье. Всё такой же лёгкий полёт рук над рукописью, мерное раскачивание и неудобный табурет под задом.
— А тебя, оказывается, нельзя выпускать за ворота обители, сын мой, — не поворачивая головы, заговорил с ним инквизитор. — Мой духовный сын просил присмотреть за тобой, но я не знал, что дело так обернётся. Что скажешь?