Джованни взял со стола лист с записями:
— Я тут кое-что отметил: о том, что кто-либо из родственников или сам умирающий оплатил совершение обряда «утешения», говорится во многих свидетельствах. Скорее всего, больные и умирающие люди давали столько, сколько могли дать они или собрать их родственники. Сто солидов тулузских, четыреста золотых турнозов, триста солидов тулузских, пятьсот солидов Монпелье — это же огромные деньги! — Глаза Джованни горели, а щеки раскраснелись от волнения. — Некий Понций дал еще за этот обряд каждому «совершенному» по верхней тунике из грубого полотна. Еще один больной человек перед смертью сообщил свидетелю, что у него есть пятьсот солидов после раздела имущества с братом, и он дает сто солидов на дела милосердия, сыновьям и на погребение, и четыреста — «добрым людям».
Отец Бернард молчал, изумлённый открытиями, что сделал его невольный послушник, прикидывая в уме, что ему теперь делать со всеми этими счетами. Писать в Авиньон?
— Есть и меньшие суммы, — продолжал Джованни, — тридцать солидов тулузских, пятьдесят, шестьдесят… Описан случай, когда с больного человека, который просил привести «совершенного», требовали, чтобы он дал «совершенному» сто солидов тулузских за обряд, но он отказался, и его родственники отдали бедным за его душу тридцать белых камиз, каждая по цене пятнадцати солидов.
А историю некоего Бернарда Хугониса я вообще читал как увлекательнейший роман, достойный пера Гийома Аквитанского, как сказал бы один мой знакомый менестрель Антуан Марсельский! Этот Бернард был доверенным человеком. Так, он получил от некоего Гийома Фабри деньги — около трехсот солидов, спрятанных в двух хлебах. Как ему показалось, это были турнозы, и он их отнес к себе домой, где были «совершенные», и отдал им. И он считает, что они отправились с этими деньгами в Ломбардию. А в следующий раз «совершенные» передали ему мешочек с двадцатью солидами за труды, поскольку не первый раз он приносил такие деньги, спрятанные в хлебе: по триста солидов от Раймундо Тирагона, Арнальда из Санкто Лауретино и Гальярда из Луганно. Он же и хранил деньги, когда «совершенные» путешествовали по другим городам и деревням, и собирал от других. Монеты были разные: стерлинги, морабатины и золотые динарии, поэтому он еще и промышлял ростовщичеством, а также из принесённых денег получал «за труды». И такой он был не один!
А брат некоего «совершенного» Стефано Донато, рассказал инквизитору, что по просьбе своего брата просил двести солидов тулузских, которые задолжал некий Бекс из Рокавиллы, но сын этого Бекса отдал золотое кольцо в счет уплаты долга. Еще брат его, Стефан, передал сто ливров для торговли и впоследствии получил половину от прибыли. Он же рассказал об одном случае: когда инквизитор Петр Тулузский поймал Раймона Санчи, диакона их еретической секты, с товарищами в доме в Авиньоне и нашел там не только книги, но и деньги — тысячу солидов тулузских.
Джованни, переводя дух, торжествующе присел на табурет и уставился на побелевшего отца Бернарда.
— Сын мой, — наконец выдавил из себя инквизитор, осторожно вынимая из рук юноши исписанный лист, — на этом твоё послушание закончилось. Возвращайся обратно в лечебницу. Утром третьего дня придёшь отбывать наказание отца-настоятеля. — Джованни было поднялся, — нет, стой! Поклянись на распятии, что не вымолвишь больше ни слова о том, что сегодня узнал.
— Святой отец, — Джованни вымученно улыбнулся, — как я вам поклянусь, если я отлучённый? Зачем вы меня на преступление склоняете?
Инквизитор недовольно поджал губы, но ничего не ответил, только проводил тяжелым взглядом.
***
Когда дверь кельи за ним надёжно закрылась, Джованни почувствовал себя неуютно, будто вновь попал в каземат тюрьмы Агда: то же узкое решетчатое окно над потолком, отверстие в двери, через которое ему теперь будут передавать пищу, каменные стены, подавляющие волю, глиняный кувшин для справления нужды и охапка свежей соломы, на которой, как предполагалось, он проведёт три дня в размышлениях о душе. Так, по крайней мере, сказал аббат, закрывая дверь на ключ, который потом забрал с собой.
— Это единственный ключ? — осведомился Гийом, который теперь, как верный страж, намеревался незримо обретаться рядом, но не мешать молитвенному сосредоточению наказанного.
— Не извольте сомневаться, господин де Шарне! — ответствовал настоятель. — И он в надёжных руках. Поэтому ничего с вашим другом не случится, можете проверять после утрени, когда будут приносить еду.
Их шаги стихли наверху каменной лестницы. Джованни сел на солому, подложив под себя плащ, солнце припекало плиты двора, и в его тюрьме становилось душно. Он оперся спиной о стену и прикрыл глаза. За три последующих дня юноша перебрал все свои воспоминания, что вернулись, подобно черному облаку, и было в них слишком мало счастливых и радостных просветов. Подпитываемый скудным хлебом, Джованни ощущал, как силы по капле оставляют его день за днём. К вечеру же последнего дня хотелось просто лежать, пребывая в сладостных грёзах о возвращении в Агд, это хоть как-то перебивало призывы отощавшего желудка и тупые спазмы боли, сжимающей голову, будто тесным калем.
Чьи-то руки облапали его ягодицы, кто-то зажал нос, не давая вздохнуть, Джованни открыл рот и в него сразу же был воткнут кляп. Он попытался вывернуться, но один из насильников сел ему на плечи, удерживая руки за спиной, и начал спутывать их верёвкой. Второй в это время воткнулся коленом между ног и не давал сдвинуть их вместе, задрал рясу на спину, обнажая ягодицы, которые сразу же принялся мять, вдавливая пальцы в кольцо ануса. Юноша извивался, гневно рычал, теряя последние силы. В сознании же полыхали своими яркими красками воспоминания об изнасиловании в Агде. Тогда его мучители действовали так же сноровисто. Тот, что сидел позади, задрал связанные руки вверх, выворачивая в плечах до пронзительной боли. Еще одна привычная боль разорвала нутро Джованни, насильник впихивался в него, стараясь продраться через судорожно стиснутые ягодицы.
— Расслабься! — раздалось злобное шипение над ухом, и ему опять зажали нос, не давая дышать.
«Лучше сдохну!» — лёгкие готовы были взорваться.
Сквозь поток слез Джованни увидел, что света в келье прибавилось.
— А ну слезь с него! — раздался гневный окрик, и он почувствовал, что крепкие тиски, сдерживающие его движения, разомкнулись. Он судорожно пытался отдышаться. Поднял голову и уставился на открытую дверь: там замершей от изумления толпой сгрудились Гийом, брат Беренгарий, отец Бернард, настоятель и кое-кто из братии. Двое насильников же, оправив рясы, уже стояли рядком на коленях, склонив головы.
И тут Джованни затрясло, прямо как тогда, когда он углядел кровавую надпись «еретик». Хлюп. Кровавый ошмёток вывалился из развороченного нутра и упал в лужу тёмной крови. Сознание помутилось, рассыпаясь во мраке мириадами сверкающих искр. Кто-то одёрнул его рясу, распутал верёвки. Потом сильные руки обхватили его за плечи и повели по тёмному коридору, подняли по лестнице, выводя на широкий двор, в прохладную и черную ночь.
— Если слух об этом случае дойдёт до короля… — услышал он тихий, но полный ярости голос Гийома позади себя. Джованни посадили на скамью, приложили к губам кувшин с вином. Внутри всё скрутило и его вырвало желчью.
— Поесть бы ему лучше дали…
— У меня есть такой чудодейственный дистиллят…
Джованни опять вывернуло, и он прохрипел:
— Воды!
— Чем я мог бы содействовать, чтобы укоротить память об этом несчастье? — раздался голос аббата, пробившийся сквозь толщу чего-то вязкого, будто черная липкая грязь, окутывающего голову юноши.
— У меня будет к Вам одно предложение, — ответил господин де Шарне уже спокойным тоном, — пойдёмте к Вам в келью и всё обсудим.