— Ишь ты, еретик поганый… — прокомментировал стражник, но продолжил слушать пересказ палача с прежним любопытством. Михаэлис же, напрягая память, продолжил делиться услышанным из приговора:
— Баял еще, что все, что освящается Римской церковью Иисуса Христа, а именно — евхаристия, на самом деле не является истинной и живой плотью Христа, таинство крещения в воде, рукоположение и брак — прокляты, по его словам, и только истинный добрый Бог может отпускать и прощать грехи. Что касается рождения Иисуса Христа из девственного тела Марии, то он считает это сверхъестественной выдумкой, что является истинным богохульством. Он считает, что Иисус не был рожден в истинном теле человека от нашей природы, и Мариам не являлась Его матерью, и он вообще не был рожден в человеческой плоти, как говорит наша церковь. Говорил еще и худшее — что покаяние и отпущение грехов перед священнослужителями Римской церкви не имеет ценности, ни Папа, никто иной в Римской церкви не может это делать и не имеет такой силы. А они в своей секте, путем наложения рук это делают. И воскрешение в человеческом теле отрицают, а говорят о некоем духовном теле внутри человека, в котором они и воскреснут, чтобы предстать перед Судом…
— Подожди, подожди, как тебе удалось все это запомнить? — удивился стражник.
— Запомнить! — хмыкнул Михаэлис. — У брата Доминика иного чтения не было на ночь, как копия этого приговора. А поскольку делили мы с ним одну комнату, то он меня этим просто запытал: все к своему процессу над тамплиерами готовится, тоже приговор читать будет перед всем честным народом. Итак, — палач сделал красноречивый жест рукой, будто сам собирался прочесть эту речь, — поскольку ты, Петр Отье не отрекаешься от ошибочных заблуждений, передавая себя в истинную католическую веру наисвятейшей Римской церкви Господа нашего Иисуса Христа, о чем мы часто просили тебя ранее, и ввергаешь свою душу в ошибочные суждения, мы, служители церкви и инквизиторы, посоветовавшись, считаем, что паршивую овцу из стада Господня нужно удалить, чтобы все овцы остались здоровы. Ты, обвиняемый Петр Отье, присутствующий в этот день на этом месте, услышь наш приговор тебе и указание. Господь имеет перед глазами истинную и чистую веру святого Евангелия в нашем лице, когда мы творим правосудие именем Его и произносим этот приговор. Мы провозглашаем тебя еретиком и передаем светским властям, и надеемся, что ты спасешь себя, вернувшись в единство с церковью, и в твоем случае, считаем себя свободными и независимыми от их решения, какое именно наказание тебе следует назначить [3].
Михаэлис перевел дух и спрыгнул со стола, решив, что достаточно напытал Джанно на сегодня.
— Вот, и я пойду… просветленный, — задумчиво произнес стражник, наблюдая как мутит Джанно, поставленного в вертикальное положение. — Там, Обертан Николя от тебя чего-то хотел, сказал, что не уедет домой, пока с тобой не повидается.
Палач посмотрел на темное небо за окном:
— Поздно уже. Ладно, проверю.
Он довел измотанного и сильно хромающего Джанно до комнаты:
— Есть будешь?
— Только пить… — слабым голосом попросил юноша и просто рухнул на кровать.
— Совсем я тебя замучил? — участливо спросил Михаэлис, протягивая плошку с водой. Джанно с трудом открыл глаза:
— Да, пожалуйста, больше не надо так!
— Хочешь всю оставшуюся жизнь хромать?
— Нет!
— Значит, поговорили. Будем продолжать.
Обертан Николя, действительно ждал и был очень обеспокоен. Оказалось, что от архиепископа пришло длинное письмо, и нотарий не знал, как помягче объяснить его суть брату Доминику. Михаэлис развернул бумагу и начал читать…
***
— Просыпайся, быстро! — Джанно кто-то тряс за плечи, но он не хотел открывать глаза, пока не получил сильный удар наотмашь по щеке. Он испуганно воззрился на палача, который приготовился дать ему еще одну затрещину.
— Стой! Не надо! Что случилось? — юноша попытался отстраниться, вырваться из руки Михаэлиса, до боли сжимающего его предплечье.
— Золото вы стырили, много… часть казны ордена тамплиеров, которое хранили, но сейчас это золото принадлежит королю, теперь ищут… черт!
Комментарий к Глава 8. Приговор в Тулузе
[1] столетнее юбилейное торжество в Риме в 1300г.
[2] есть свидетельства, что катары (альбигойцы) носили на теле тонкий поясок или веревку, обмотанную вокруг живота или груди.
[3] приговор о сожжении на костре выносился светскими властями, по гражданским законам. Соответственно, когда церковь выносила приговор отлучения, то следовала статья закона, что именно делать с отлученными от церкви. Истории известны разные варианты развития событий: от церкви понтификами отлучались города и страны, но это означало, что в отлученных местах не совершаются церковные службы и таинства – то есть ни крещения, ни отпевания, ни вступления в брак, люди совершить не могли. Другой вопрос, если отлучали конкретного человека – король мог наплевать и сменить понтифика, но не обычный горожанин, крестьянин.
========== Глава 9. Ночное дознание ==========
— Какое золото??? — повторил Джанно и получил еще один удар по лицу, из разбитой губы закапала кровь. Он схватился за челюсть и попытался сжаться, отвернулся, ожидая новых ударов от Михаэлиса. Тот схватил его за волосы и повернул к себе лицом.
— А ты не помнишь? Память ему видите ли отшибло! Как удобно! — палач не кричал, он шипел на него как разъяренный дракон. — Да я тебя сейчас сам, без указания инквизитора, пытать начну, лживая тварь! Только правильные вопросы задам, а не дырку твою траханную буду рассматривать! Все о тебе тут заботятся, а, оказывается, преступника покрывают! — он потянул Джанно за волосы выволакивая из постели и подталкивая к двери. Юноша вцепился ему в руку, подвывая от боли и ловя ртом воздух.
— Нет, нет! — слезы катились из глаз Джанно, рыдания застряли в горле, не давая вымолвить и слова. Палач немилосердно тащил его по коридору и вниз по лестнице, так и не выпуская пальцы из волос, наконец, втолкнул в темную пыточную и запер за собой дверь на ключ. Отпустил, заставив голого лежать на полу, отходя от боли, а сам пошел зажигать светильники на стенах. Пространство залил тусклый свет, причудливые тени разошлись по стенам. Юноша встал на колени, безвольно опустив руки вдоль туловища, поднял голову вверх и увидел над собой крюк для подвешивания, вмурованный в свод потолка. Он не понимал, как ему доказать, что не лжет, поднял руки, с направленными вверх ладонями и обратился к Господу, прося о защите, его губы шевелились, произнося молитву, а на плечи уже обрушился первый удар плети.
— Господи Всемогущий, предстаю перед лицом Твоим, — слезы текли из глаз, но у Джанно появился голос на пятом ударе, пронзающем, сдирающем кожу со спины, — чистой своей душой, искренней и не ведающей обмана, — еще удар, заставивший его выгнуться всем телом вперед и задрожать от боли, — клянусь именем Твоим, что нет на мне греха, — еще удар, — и память моя сокрыта по воле Твоей! И я готов вынести любые муки, но не запятнать себя ложью перед лицом Твоим!
Следующего удара не последовало. Незримый палач стоял за его спиной и размышлял:
— Кто из твоих друзей знает, что ты жив?
— Дамьен де Совиньи. Жан-Мари Кристоф меня не видел. Мог только узнать со слов Дамьена.
— Что ты помнишь из прошлого?
— Посвящение в орден. Белый плащ с крестом. Как мы, конные, не доехали до какого-то замка. Дверь дома Аларассис и ее саму на пороге. Все…
— А имя свое помнишь?
— Джованни Мональдески. Полное имя я узнал не так давно, когда занимался начертанием букв с Николя, — получив голос, Джанно всегда произносил свое имя с нежностью, надеясь обнаружить через него ключ к прошлому. Оно не было чужим, наоборот, почитаемым — ведь когда-то священник, осенив его младенческий лоб крестом, ведомый Богом, произнес над ним это имя и приобщил к святой матери — католической церкви.