Наконец Михаэлис и еще трое солдат вернулись и начали свой допрос: имена двоих городских охранников — Петра и Якова были записаны, и они были отпущены по домам, до тех пор, пока их особо не позовут.
— Как я понимаю, — начал говорить один из солдат, облечённый большей властью, — эти двое, — он показал пальцем на Джанно и Стефануса, — обслуживают всю тюрьму: убирают и кормят заключенных…
— А еще чистят конюшню! — подхватил Михаэлис. — Работы много — вы все приехали конные, завтра уже весь двор будет в дерьме, если не следить. И вас тоже придется обслуживать, поэтому нас троих нужно оставить здесь.
— Но вы-то двое тут живете, — солдат махнул рукой в сторону здания тюрьмы, а этот, — палец уперся в Стефануса, — приходящий.
— А кто кормить нас будет? — допытывался Михаэлис. — Пусть лучше Стефанус сможет выходить свободно, и он будет знаком всем стражникам!
— Хорошо, я доложу господину де Мезьеру о положении дел, — ответил стражник.
Он вернулся спустя некоторое время:
— Те двое, которые тут живут, займут одну из камер для заключенных, которые внизу, перенесут туда свои вещи. Им выходить за пределы запрещено. А ты, Стефанус, будешь приходить рано утром, и до наступления темноты уходить. Заключенные и вы будете кушать только то, что принесет с собой Стефанус, но после нашего досмотра. Никто из вас не входит в помещения, которые будут закрыты на засов. Будете выполнять ту же работу по уборке, которую и выполняли. Услуги палача нам не понадобятся, у нас свой есть, поэтому ты, — он указал на Михаэлиса, — либо помогаешь дерьмо чистить, либо сидишь в подвале и не высовываешься.
— Хорошо, — Михаэлис казался спокойным. — Кто сегодня принесет нам и заключенным еду?
— На то указаний не было, — покачал головой страж, — значит все поголодают до завтрашнего утра.
— Тогда я хотел бы перенести свои вещи вниз.
— Все??? — удивился стражник, памятуя об убранстве комнаты палача. — Ты вторую пыточную собрался устроить?
— Нет, — было явно заметно, что Михаэлис нервничает, — только постель и сундук с одеждой. И постель Жана.
— Хорошо, отправлю с тобой солдата, чтобы открыл тебе нужные двери.
Внезапно из раскрытого во внутренний двор окна здания городского совета, донесся возмущенный голос брата Доминика:
— Что вы себе позволяете, сударь? Почему никого не пускаете и требуете?
— А что вы хотите, святой отец? — раздался громкий голос господина де Мезьера. — Я не имею права пытать служителей церкви, но все гражданские находятся под властью короля. Поэтому приходите, когда будет такая нужда, я с удовольствием выслушаю ваше мнение, но мешать исполнению моего правосудия вы не имеете никакого права. Поэтому если вы сейчас же не предоставите мне все бумаги по своей воле, то я буду вынужден обратиться к архиепископу Нарбонны.
— Но мы все отослали именно ему! А он — в Санс, — голос брата Доминика звучал очень уверенно.
— Не оставив копий? — насмешливо ответил де Мезьер. Потом наступила тишина, которая опять была нарушена. — А вот, привели вашего нотария, и я смотрю — какая же толстая тетрадь различных манускриптов обнаружилась у него дома! Вы не будете возражать, господин Николя, если заночуете сегодня в тюрьме? Нет? А завтра мы с тобой поговорим.
Бледный, как полотно, маленький, похожий на взъерошенного воробья, Обертан Николя спустился во внутренний двор, но увидев знакомые лица, как-то приободрился.
— Ну, вот, — задумчиво произнес Михаэлис, — и этому придется устроить постель в подвале.
— Не смею больше отнимать у вас время, святые отцы! — донесся удаляющийся голос де Мезьера из глубины здания городского совета, и все стихло.
***
Вечером им разрешили взять с собой масляный светильник, но не забыли запереть дверь на засов. Уставший за целый день тяжелой работы Джанно с радостью узрел, что соломенный тюфяк с его кровати разложен на полу, на довольно толстой подстилке из соломы, одеяло расправлено, один конец отогнут, приглашая, наконец, приклонить голову. Михаэлис тоже хорошо устроил собственное ложе, только его украшали еще две подушки, расшитые диковинным золотым узором и такое же покрывало.
Палач поставил светильник на пол между кроватями, ближе к изголовью, и начал развязывать шнурки на одежде. Юноше, продолжающему стоять столбом у двери, стало неуютно: захотелось побыстрее скинуть с себя рясу, сорвать с головы каль, забраться в постель, завернуться в одеяло, смежить веки и забыться во сне.
— Подожди, медленно… — остановил его Михаэлис. — Я хочу на тебя посмотреть, как скульптор, влюбленный в свое творение, желающий довести его до полного совершенства…
На Джанно накатила злость:
— Я устал. Мне страшно. Ты уже третью ночь приходишь и долбишь мой зад, а я терплю и молчу. Потому что очень жить хочу. Что еще тебе от меня нужно?
Михаэлис замер, с удивлением взглянул на юношу, который вдруг перестал быть безмолвным куском глины в его руках:
— Ты можешь просто… медленно…снять рясу? И камизу?
— А ты можешь просто связать мне руки, поиметь и оставить в покое? У тебя же по-иному — не встает. А не устраивать представление?
— Ты устал?
— Да!
— Хочешь, чтобы я проявил сочувствие?
— Да. Если ты вообще на это способен! Ты любишь причинять боль, стоны и крики тебя возбуждают.
— А тебе нравится испытывать боль, она распаляет твою страсть. Так что — в этом плане мы идеально друг другу подходим! — Михаэлис подошел к нему и положил руки на плечи. — Чего ты хочешь? Высказать свои обиды, поругаться, ударить меня? Или чтобы я был с тобой нежным? Чувственным? А я могу быть таким, поверь! И я тебе докажу! — Он стремительно отступил к своему сундуку, порылся и достал длинную полоску мягкой ткани. — Я завяжу тебе глаза, чтобы обострить твои чувства. Доверься мне.
Джанно позволил. Сначала он просто стоял, прислушиваясь, стараясь определить, где именно сейчас находится Михаэлис: его дыхание слышалось где-то сбоку, потом у него за спиной. Тесемки каля будто сами развязались, и он под дуновением ветра сполз с его головы, упав на пол. Сильные пальцы коснулись его шеи, спрятались под волосы, и начали разминать мышцы, пока голова у юноши не закружилась, и он не покачнулся. Потом он почувствовал, как теплые ладони заскользили по его ногам, от лодыжек до сгибов под коленями, там их давление ослабло, и даже стало почти щекотно так, что Джанно вздрогнул, ощутив, как задрожали ноги, и теплая волна поднимается по ним вверх, до паха. Ладони становились все смелее в своих ласках — уже огладили бедра, не только с внешней стороны, но кончики пальцев достигли и внутренней, только усилив приятную дрожь в ногах и ягодицах. Однако, пальцы, почти не останавливаясь достигли поясницы и принялись ее разминать. Ряса и камиза задрались до талии, и юноша самостоятельно принял решение снять с себя последние барьеры, которые отделяли его тело от свободного движения рук Михаэлиса по его животу и груди. Тот ни разу не коснулся его своим телом, хоть и стоял совсем рядом, и только от умелых движений пальцев, очерчивающих ареолы сосков, член Джанно начал наполняться силой, а юноша уже часто дышал, стараясь не застонать.
— Если я не налью на ладони масло, то не смогу прикоснуться к твоей спине, — услышал он слова Михаэлиса краем сознания. — Я тебя сейчас положу на живот, а потом вернусь.
Под грудь Джанно легла мягкая подушка, пахнущая какими-то диковинными ароматами, но еще больше его усладил цветочный запах масла, которое руки палача, усевшегося ему сзади на ноги, начали втирать в его спину. Юноша решил, что именно так пахнут райские сады, где праведники гуляют, наслаждаясь теплыми божественными лучами, устремленными с небес. И эти чувства излечивали его раненную приговором святой Римской церкви душу, поскольку стерпеть можно любую боль, но не страх, порожденный тем, что волей Господа, исторгнутой устами служителя церкви, он теперь обречен на вечные муки в Аду.