По лицу Джанно текли слезы, он испытывал стыд за собственную немощь, за то, что тело больше ему не повиновалось, а только терзало болью сознание. «Господь Всемогущий, если ты меня еще слышишь, если ты еще готов принять покаяние моей души и простить, дай мне сил!». Михаэлис снял башмак с его левой ноги:
— Теперь сними с пояса веревку, накинь петлю и тяни стопу на себя, — Джанно беззвучно плакал от боли, но продолжал исполнять приказ Михаэлиса, хотя тот уже давно ушел.
— Так все и сидишь? — Джанно спал, привалившись к лавке, продолжая сжимать в руке веревку, накинутую на ногу. Над ним стоял еще один мучитель — Стефанус. — Пошли дальше работать.
Комнату для стражей пришлось оттирать еще дольше, чем ту, что была утром. Пол был весь покрыт коркой грязи, которую тащили стражники с улицы, не заботясь о том, чтобы стряхнуть ее с ног. Там был навоз, солома и прочие нечистоты, коими изобиловал конский двор. Все это пришлось сначала соскабливать с камней и сметать метлой, а потом мыть водой. Они закончили, когда уже стемнело, и Стефанус проводил Джанно в его комнату на втором этаже здания, придерживая за талию, потому что сил у юноши уже не было.
Сквозь дрему он увидел в комнате Михаэлиса и опять закрыл глаза. Тот немного постоял над ним, распростёртым на полу, снял башмаки, стянул рясу и камизу, осторожно приподнял на руки и уложил на лежанку. Юноша засопел, проваливаясь в глубокий сон. Михаэлис вздохнул, согрел целебную мазь между ладоней и начал свое путешествие.
========== Глава 3. И Он тоже хотел жить. ==========
Казалось, что Михаэлис и Стефанус намеренно подвергали его тело испытаниям: права на отдых у него не было. Как только работа заканчивалась у Стефануса, за Джанно брался Михаэлис, который заставлял его растягивать мышцы, чтобы приобрести гибкость в теле не хуже, чем у уличного фигляра. На протяжении всей недели перед Пасхой юноша наполнял силой руки, ползая по камням камер, таская за собой горшки. Он уже знал, что в одной из комнат сидят женщины, одну из которых он узнал — ту, самую, в дверь которой они постучались холодной ночью, она была осуждена за помощь еретикам. Еще одна обвинялась в убийстве нерожденного ребенка в чреве матери, а третья — просто обладала вздорным нравом, постоянно ссорилась и бранилась с соседями. Только детоубийца была осуждена на то, чтобы сидеть прикованной неподвижно к стене, на тело же той, что скрывала еретиков были наложены ручные и ножные кандалы, но она могла свободно передвигаться.
С женщинами было легко, несмотря на их собственное тяжелое положение, они принялись сочувствовать и помогать Джанно. Если рядом не было Стефануса, то женщины сами справлялись с чистотой в своей камере: мыли ту, что прикована, меняли солому под ней, стирали камизу, Джанно оставалось только сидеть у двери с опущенными глазами и прислушиваться к шагам в коридоре, не идет ли помощник палача.
Сложнее было с двумя ворами и убийцей: они содержались в шейных колодках и в ножных кандалах, да еще были прикованы к стенам, поэтому Джанно приходилось их кормить и убирать, а они в отместку за свою незавидную участь или просто ради забавы, могли ударить его концом колодки или пихнуть ногой.
Но хуже всего было обнаружить в одной из камер тех, кого когда-то знал, но не иметь возможности с ними поговорить. Жан-Мари Кристоф был очень плох, и болезнь его выражалась в апатии и полной отрешенности от мира — он постоянно лежал, отвернувшись к стене, уставившись в одну точку. Дамьен де Совиньи в первый же день сразу его узнал, но Джанно скосил глаза на Стефануса, стоявшего в дверях, и разговора не получилось. Когда же в следующий раз, спустя четыре дня, у них было не так много времени на общение. Джанно жестом показал на горло и издал шипящий звук, показав, что не может говорить, потом коснулся ладонью лба и замотал головой.
— Тебе отрезали язык? — удивился Дамьен, но увидев отчаянный жест Джанно, схватившегося за горло, догадался. — Голос потерял. А что с головой? Ничего не помнишь? — юноша закивал. — А меня помнишь?
Дамьену де Совиньи перебили обе ноги, вывернули руки, и никто не лечил его ран, поэтому бывший воин тоже перебирался ползком по своей камере.
— О тебе кто-то заботится? — опять утвердительный ответ. — Это хорошо, потому что может быть тебе повезет, и тебя не осудят.
Джанно только удалось ответить ему одними губами «Я — мёртв!», как Стефанус начал отпирать дверь и ругать за то, что юноша не торопится.
Всю Страстную неделю Михаэлис никак не проявлял своей заинтересованности в юноше для удовлетворения собственной похоти, только заставлял растягивать тело и привыкать к постоянной боли, а Джанно все глубже уходил в себя, отстраняясь и закрываясь от внешнего мира.
В пятницу, в середине дня Джанно самостоятельно перевалил через порог тюремного здания, чтобы пересечь узкую улицу и получить свою миску с похлебкой в таверне.
— Иисус страдал жестоко и безвинно, подумаем же, братия, о страстях его… — услышал он звучный голос проповедующего на площади и душа его потянулась туда. — Почему мы скорбим о смерти Его? — на площади толпилось много народа, и юноше не было видно того, кто говорит, но было прекрасно слышно.
— Иисус любил полевые цветы и овечьи стада, любил вино и еду, любил Своих друзей и Свою мать. Он был прекрасен телом и душой. Он любил жизнь, любил жить и пылал любовью к каждому живому существу. Но суд Пилата обрек его на страдания: Его, безвинного, били плетьми, издевались над Ним, плевали, одели терновый венец и багряницу, насмехались, говоря: «Радуйся, Царь Иудейский!», а Он — смиренный сносил все эти поругания. Тело Его, прекрасное, страдало, но душа пребывала в молитве Отцу за мучителей…
Джанно слушал проповедь, горло его сжималось и слезы текли из глаз, из жалости к поругаемому Христу и будто на себе чувствовал каждый удар палачей, вздрагивал всем телом, когда бич касался спины и ребер, раздирая, оставляя на коже кровавые следы.
— И, неся крест Свой, Он вышел на место, называемое Лобное, по-еврейски Голгофа… Был час третий, и распяли Его…
Джанно посмотрел на свои загрубевшие от работы руки, но хранившие следы гвоздей, потому как инквизитор, брат Франциск, не нашел в своем сознании пытки более уничижительной, чем сотворили ромейские солдаты над Сыном.
— Иисус, возгласив громким голосом, сказал: Отче! в руки Твои предаю дух Мой. И, сие сказав, испустил дух…
Джанно, выпустив из рук костыли, медленно опустился на землю, совершенно обессиленный от захвативших его чувств, не в силах остановить рыдания.
— …обвил плащаницею и положил Его в гробе…
Сильные руки потянули его вверх, и он уткнулся лицом в плечо Михаэлиса, обнимая его. Тот гладил его по спине, успокаивая, нежно целуя в шею. Палач поднял костыли с земли, закинул одну руку Джанно себе на плечо и, подхватив за талию, увел обратно в недра тюрьмы, оставил на лежанке в комнате. Потом, видно, сходил в таверну, принес огромную миску постной похлебки, и они вместе поели, разделив между собой хлеб.
— Ты, что-нибудь вспомнил, Жан? — юноша отрицательно покачал головой, потом показал руками крест и развел руки в стороны, изображая распятого Иисуса Христа, и раскрыл свои ладони. — Ну, господа инквизиторы особенным умом не блещут, что привыкли видеть, то и используют. Не бойся, гвозди я вбивал очень точно, чтобы ничего не повредить, — Михаэлис схватил его за руку и осмотрел ладонь. — Чувствуешь, там длинные кости идут от запястья, потом продолжаются более мелкими, между костями — пустота, заполненная жилами, мясом и кровью. Если не протыкать сочленение между кистью и предплечьем, а взять немного повыше, то железный прут проходит сквозь мясо, но кость не задевает.
Джанно завороженно слушал палача, и ему страстно хотелось, чтобы Михаэлис продолжал говорить, не прерываясь. Он казался полным страшных и удивительных тайн, и появилось искушение познать их все.