— Сверху на шею себе все накинь и иди, — подал дельный совет палач и распахнул перед юношей дверь. Со стиркой Джанно справился довольно быстро. Михаэлис куда-то уходил, потом пришел, натянул веревку между колоннами и помог развешать постиранное.
— Мужчин я накормил, пойдем к женщинам, — он зашел в комнату охранников и вернулся с котелком с кашей, хлебом и деревянными мисками. И еще у него в руках были щипцы.
— Здравствуйте, здравствуйте, с праздником вас… — поприветствовал всех Михаэлис.
— Да ты для нас лучше любого праздника! — пропела сварливая жена, принимая из рук мужчины всю его ношу, кроме щипцов.
Михаэлис прошел дальше и наклонился над сидящей в цепях женщиной, прикованной к стене: — Ну, что, Гиллельма, доигралась — сказал же тебе, сама выкинет, сил у нее нет, вся бледно-синяя ходит, а тебя жадность одолела… Зачем со своими отварами полезла?
— Все правда, Михаэлис, — ответила женщина и залилась слезами. — Диавол попутал.
— Тебя попутал, а муж твой теперь всех членов городского совета обшивает, чтобы тебя отпустили. Ладно, по случаю Великого праздника решено дать всем женщинам послабление и снять железо, наложенное на руки и на ноги. Так что, Гиллельма, возрадуйся! — Михаэлис принялся щипцами раскручивать винты на ее кандалах. Освобожденная женщина удивительно бодро вскочила на ноги и повисла на шее палача, расцеловывая в обе щеки. Джанно, который стоял, прислонившись спиной к двери, впервые почувствовал, как в душе шевельнулось чувство ревности. Он так привык к жесткому и требовательному Михаэлису, что открытое проявление им нежных чувств к другому человеку вызвало обиду. Сейчас палач будто преобразился и стал другим: веселым, открытым, улыбающимся.
Тем временем Михаэлис занялся другой женщиной, той самой, которую помнил Джанно, из своего прошлого. Он легко снял с нее ручные цепи и попросил сесть перед ним на пол, чтобы снять цепи на ногах. Однако быстро проглотившая свою еду сварливая жена нарушила установившуюся тишину:
— Какой же ты душка, Михаэлис, — она подошла к нему сзади, — и все один. Мне так хотелось бы тебе помочь. У меня сестра есть — писаная красавица, а еще кузина, хотя ей еще двенадцать, но ее отец с радостью отдал бы ее тебе в жены, — она обняла его сзади, страстно прижавшись всем телом к спине палача. Еще укол в сердце.
— Красавица моя, — Михаэлис слегка повернул голову, — палачам, как и бродячим актерам — лишние колодки на ногах ни к чему. Вон, Жан, уже дотанцевался, — он кивнул в сторону Джанно, — рогатый муж так из него палками весь дух вытряс, что он не только ходить сам не может, но и дар речи потерял, — легенда, которая уйдет в народ, получилась красивой, — ты, лучше ко мне в тюрьму почаще заглядывай, может и скоротаем вечерок в отдельной камере.
— Ах, ты проказник! — женщина расцепила свои объятия и хлопнула его по спине, — сколько я уже здесь дней провела, а ты мне только обещания раздаешь!
— Ну, накажи меня! — развеселился палач. — Пойдем со мной в пыточную? Сначала ты меня, потом я тебя, а потом появится муженёк твой и будет из меня душу вытрясать вопросами, за что его женушку так больно и часто плетьми охаживали.
— Михаэлис, да я, может, в тюрьму сама стремлюсь, лишь бы тело твое сильное почувствовать, — женщина опять обняла его сзади и стала водить руками по его животу и бокам. Было видно, что палачу эта игра нравилась, и Джанно почувствовал новый укол ревности, что даже закусил губу: «Что там такого под камизой Михаэлиса, что эта женщина готова уже при всех задрать юбки и расставить ноги?». Женщина принялась целовать спину мужчины, вставая на цыпочки, пытаясь достать шею.
— Бернарда, ну дай же мне расковать эту бедную женщину! — взмолился палач и оглянулся на застывшего и побледневшего Джанно. — Хватит, а то — за руки прикую вместо Гиллельмы.
— Ну, ладно, — Бернарда недовольно разжала объятия и снова встала позади палача. — Ты мне обещаешь в гости зайти, когда меня отсюда выпустят? У мужа скоро деньги закончатся, чтобы платить за то, что меня тут держат.
— Зайду, зайду! — спешно пообещал Михаэлис присел на корточки и, наконец, снял цепи с ног женщины, которая пострадала за то, что приютила Джанно и его товарищей.
— Михаэлис! — поспешила она обратиться к палачу. — Ты все знаешь, скажи, долго мне еще быть здесь в заключении?
Он взял ее руки в свои и вздохнул: — Тебя осудят за твою доброту Аларассис, но главное, ты ничего не бойся, добрая женщина, здесь о тебе будут заботиться. Я… и Жан.
Аларассис долго смотрела на Михаэлиса, потом встретилась глазами с Джанно: — Не буду, тогда не побоялась и сейчас не буду, — твердо ответила она.
После посещения женщин, палач тщательно запер за собой все двери и, позвякивая на ходу огромной связкой ключей, повел Джанно в цирюльню, которая располагалась совсем рядом — через дверь от таверны, там и оставил, вернувшись к каким-то своим делам. Юноша с облегчением откинулся на спинку стула и отдался в руки брадобрею, который удалил всю топорщащуюся растительность на его лице и укоротил ногти на руках и ногах.
— Какой хорошенький! — неожиданно воскликнула молодая девушка-служанка, вошедшая в комнату, чтобы убрать пол и сразу выскочила прочь на улицу. Вернулась она уже с такой же веселой подругой. По указанию своего хозяина они вымыли волосы Джанно душистым мылом, напомнившим ему запахи спелых олив из далекого прошлого, и начали расчесывать их костяными гребнями. Не обошлось без боли, стонов и участия ножниц, волосы под калем свалялись в колтуны.
Юноша с нескрываемым волнением вгляделся в мутную поверхность зеркала, которое поднесла одна из девушек и заново узнал самого себя. Ощущения были очень странные, потому что он никогда не задумывался, как он теперь выглядит в глазах окружающих людей. Встретив его на улице, горожане презрительно опускали глаза и старались обойти стороной, принимая за нищего калеку. Женщины в тюрьме смотрели только с сочувствием, мужчины — опять же, как на изломанного жизнью уродца, он и сам себя таким сразу начал представлять, когда увидел раны и ожоги на своем теле. Ущербным он не был только для палача и его помощника: Стефанус, хоть и держал себя выше, не без иронии, но как старший, не смеялся над неуклюжестью движений, помогал, если видел, что Джанно трудно. А Михаэлис — как будто постоянно сам его изучал и заставлял познавать неведомую науку, часто спрашивал об ощущениях, объяснял каждый раз, когда юноша скрипел зубами от боли, зачем тот тянет ту или иную мышцу. Все сводилось к тому, чтобы начать ходить, и ради этого Джанно переносил все тяготы собственного ежедневного существования.
Его отвлек смех, девицы с интересом рассматривали его и обсуждали, шепча что-то друг другу на ухо. Потом одна из них решилась: — Может, мы тебя всего помоем? Вдвоем! Так и хочется посмотреть, что у тебя там под рясой.
Джанно сначала обрадовался такому зовущему вниманию со стороны молодых горожанок. А потом резко сник. Что под рясой? Шрамы. И даже научившись ходить, он не сможет больше обнажиться перед взором женщины не напугав ее. Да и любой мужчина сразу поймет, что это не следы сражения с неверными на Святой земле и не самобичевание, а свидетельство позорного наказания.
От самоуничижительных мыслей Джанно спасло появление Михаэлиса. Тот как-то долго стоял перед ним, рассматривая, пока юноша не поднял на него свои глаза и улыбнулся, принимая за своего спасителя из затруднительного положения. Казалось, от одного этого взгляда можно было растопить лед, щеки мужчины порозовели, он часто задышал, сглотнул, приоткрыл рот, не зная, что сказать, потом тряхнул головой, опомнился, поискал глазами костыли и протянул их Джанно. — Идем! — Обе девицы разочарованно и громко вздохнули у них за спиной.
Путь их был недолог — в ту дверь, которая разделяла таверну и цирюльню. Лестница вела вниз, в подвал, где находилась частная купальня. Она успешно и прибыльно существовала рядом с центральной площадью, потому как днем в нее ходили члены городского совета, решившие отдохнуть от городской суеты или заезжие торговцы из гостевого дома, занимавшего два этажа над таверной. А ночью там принимали любых посетителей, пожелавших принять ванну и скрасить свое собственное одиночество в компании с веселой девицей, которая не решилась бы выйти днем на улицу, не будучи обвиненной в распутстве. А как на город опускалась темнота, то жизнь его менялась, будто все запреты умирали вместе с солнечным светом.