— Понимаю, философия… И всё-таки кто-то же у него бывал: родные там, знакомые, коллеги?
— Про родных не знаю. А вот… дело тут деликатное, но вы всё равно же об этом узнаете. К нему, знаете, ходила женщина.
— Женщина? Может быть, прислуга? Или родственница?
— Да нет! на прислугу она не похожа. И на студентку тоже не тянет. От нее исходит такая, как это сейчас говорят, сексапильность.
— Вы что, думаете…
— Ну, не нами сказано: седина в бороду и так далее.
Это было уже интересно. Это уже зацепка.
— Они ругались? — спросил он разговорчивого соседа.
— Этого не знаю. Но то, что она оставалась у него на ночь, это точно.
— И как часто?
— Ну, так, два — три раза в месяц. Хотя я в замочную скважину не заглядывал. Да еще…У него жил молодой человек. Постойте! Сейчас вспомню, как его звали. Иван! Иван! Конечно, Иван!
— А может, он…
Скворцов замялся. Хотя сейчас об этом кричат со всех сторон.
— Ну, вы понимаете, что я имею в виду? Кхх!
— Не понимаю.
— Имел нетрадиционную ориентацию.
— Это как же?
Какой дремучий дед!
— Ну, одним словом, пользовал этого юношу в дремучем плане. Или наоборот.
На старика было страшно смотреть. Лицо его пошло багровыми пятнами и, казалось, что он сейчас грохнется в обморок. Скворцов уже было хотел позвать кого-нибудь поискать лекарства.
— Как вам, молодой человек, не стыдно! У меня в голове не укладывается, как вы только могли подумать такое! Петр Ильич — это же кристальной души человек.
— А как же молодая любовница?
— Ну, с женщиной… Что же тут такого? Потом, повторяю, я не заглядывал в замочную скважину.
— Ладно оставим, Николай Степанович! А что вы еще можете сказать про этого молодого человека Ивана? Может быть, знаете, где он живет.
— Он жил у Петра Ильича. Вроде как родной сын. Правда, изредка отлучался. Ну, когда появлялась эта женщина.
— Так, может, он и есть его сын?
— Нет, не сын! Не сын!
— Откуда такая уверенность?
— Ну, разве сын будет называть отца по имени-отчеству?
— Бывает в некоторых интеллигентских семьях.
— Нет-нет! Между ними не было и малейшей фамильярности, то есть того, что указывало хоть на какие-нибудь родственные чувства. Знаете, это скорее похоже на отношения ученика и учителя.
— Ага! Ну, а еще, Николай Степанович, кто-нибудь заходил к вашему соседу.
— Да! Бывали! Не очень часто, но бывали. Люди, по всему видать, очень интеллигентные, пожилые.
— Весьма! Весьма благодарен вам, Николай Степанович! Ну, если еще возникнет необходимость побеседовать с вами, надеюсь, вы не откажитесь!
— К вашим услугам! Вообще, горе какое! Какая потеря! Вы представить не можете, какого человека мы потеряли.
Скворцов проводил старика до дверей и вернулся в гостиную. Когда он глянул на стол, глаза его округлились. В коробках лежали пачки денег и не только отечественных. Рядом высилось несколько довольно приличных кучек разного рода раритетов, сделанных, по всей видимости, не из латуни.
— Это…это вы всё нашли? — спросил он.
— А что его искать, товарищ лейтенант! Лежало почти не закрытым.
— Как почти?
— Ну, там в шкафчиках такие замочки, что их ногтем можно открыть. Серьезные люди такие вещи так не хранят.
— То есть, если бы преступник захотел, то всё это легко бы нашел?
— Как два пальца!
— Вы хотя бы при понятых, прапорщик!
— Извиняюсь, товарищ лейтенант.
Скворцов мельком взглянул на понятых. Вот эта молодящаяся женщина в бархатном (или каком там халате) и усатенький мужчина, вероятно, супруги. А этот мужичонка, несомненно, с вечера перебрал, сейчас вон как тяжело вздыхает и ждет — не дождется, когда закончится вся эта катавасия. Ему можно только посочувствовать, потому что процедура будет долгой. Скворцов вышел на кухню, где его двое подручных уже по-хозяйски распивали чай.
— Халява, сэры? — спросил он со злой усмешкой.
Не любил он этой бесцеремонности. И считал, что это следствие глупости.
— А знаете, товарищ лейтенант, халявой ханты называют чайкой. Она же на рыбку уже готовую жирную из воды выхватывает, а не носится за всякими там бабочками и мухами.
— Какой ты грамотный, Егоров! Спасу нет!
— Да я работал там три года на северах.
— Ну, выкладывайте!
— Да, пустышка! Убитый вел уединенный образ жизни. С соседями не общался. Некоторые даже в заносчивости его обвиняют. Ничего не слышали, не видели. Кто-то порой приходил, а кто не знают.