– Был у проклятого Джордана огромный черный зверь, – обводя собравшихся взглядом, произнес чернорясый мрачно. – Демон, которого алхимик богомерзкой магией служить себе заставил. Благодаря колдовству казался он людям страшной собакой. Держал колдун его под домом в глубокой норе, кормил человеческими костями – разрывал по ночам старые могилы. А когда удавалось погубить человека – поил свежей кровью…
Вот это чудовище и напало на бесстрашного прево, стоило ему со своими людьми в сад Джордана войти. Но мессир был человек по-настоящему храбрый. Не струсил, на шаг не отступил, даже перед ужасными клыками адской собаки. Достал свой меч, воодушевил людей, что с ним были. Дрался смело и почти победил. Иссек проклятого зверя клинком так, что тот всю свою черную кровь потерял… Но демон есть демон и, улучив момент, укусил он отважного бойца за руку. А клыки у дьявольской собаки были ядовитые, как у змеи.
Попал смертельный яд из раны в кровь прево, потек по жилам и погиб храбрец. Только успел отец Сервиус, что рядом, словно простой воин сражался, отпустить герою грехи. Проклятый демон после смерти прево быстро издох, а за ним колдун. Понял, что теперь его никто не спасет, и на пики бросился. Закололи чернокнижника, навалили сверху дров и сожгли вместе с мертвым чудищем. И дом его сожгли…
Несмотря на дождь и холод Урс все-таки дождался своего врага в засаде за деревьями, у поворота, ведшего с тракта к обители. Монах не соврал, когда говорил, что будет ночевать у братьев в монастыре. И несколько долгих часов, проведенных под дождем на ветру, не пропали даром. Урс замерз и сильно промок, но стоило вспомнить последнюю часть рассказа чернорясого, и ненависть заставляла забыть об усталости.
Заканчивая мевельскую историю, брат Кнут поведал, как с остальным благочестивым людом швырял камнями в прикованных к позорному столбу ведьм. Городской глашатай читал приговор, а люди кидали тухлыми яйцами и не только – в несчастных женщин. "Старый колпак" Шонхельм приговорил фрау Анну, старушку Габи, ее немого сына – к сожжению на костре. Бедняга Ганс, по-видимому, не выдержав новых пыток, умер в тюрьме. Служанка Гретхен каким-то образом сумела выкрутиться – отделалась покаянием и заключением в монастырь.
Огласив приговор, избитых женщин под улюлюканье толпы повезли за город. Впрочем, короткое путешествие не дало им передышки – бюргеры не успокаивались. Камни часто летели в повозки, и фрау Анну с Габи привезли на Чертову плешь без сознания. Брат Кнут хвастался, что раз по десять, не меньше, попал в каждую: такая меткость не могла остаться без награды… Урс скрипнул зубами и с тревогой уставился на дорогу – чернорясый шел не один. Рядом с ним шагал какой-то невысокий мужичок. Оба слегка пошатывались, видать, слушатели не скупились на выпивку для рассказчика. От досады и злости Урс даже застонал. Рассчитывать, что ему удастся справиться с двумя взрослыми людьми, не приходилось. Да и незнакомый провожатый ничего Урсу не сделал. Но отступать было нельзя – мучения матери, ее гибель на костре – требовали отмщения.
Тихо и длинно ученик ювелира выругался. Вырвавшиеся из глубины души бранные слова прозвучали странным речитативом. Случайному слушателю показалось бы, что прижимающийся к мокрому и шершавому стволу дерева паренек – молится.
Не в силах больше сдерживаться, Урс выдернул приготовленный нож из земли и со всей силы воткнул в липу. Ударил так, будто перед ним был идущий монах. Острый, хорошо наточенный клинок больше чем на дюйм вошел в дерево. Чтобы его извлечь, пришлось немножко повозиться. За это время монах с провожатым подошли к повороту.
Чернорясый громко хлопнул спутника по спине и, что-то сказав, свернул со Звездного тракта на дорогу к монастырю. Сердце Урса на мгновение замерло. Потом ученика ювелира с ног до головы окатила жаркая волна. Он увидел, как монах бредет по раскисшей в грязь дороге к нему, а второй мужичок удаляется в сторону хибар предместья. Волнение Урса сменилось неведомой до сих пор пронзительно-острой, звериной радостью. Наверное, так чувствует себя за мгновение до последнего прыжка догоняющий косулю волк.
Пропустив чернорясого, Урс быстро огляделся по сторонам. Позади и далеко вперед – на добрую тысячу футов – чернело монастырское поле. За его оградой теснились нищенские хибары, кое-где в оконцах еще горели желтые огоньки. Там были люди, много людей, но далеко. Если монах закричит, его даже не услышат. На самом тракте – только одинокая фигура "провожатого". До него уже с полсотни шагов.
Сжимая в потной ладони деревянную рукоять ножа, Урс выбрался из-за деревьев. Согнувшись чуть ли не пополам, быстро пошел вдоль ограды. Потом нырнул в просвет под нижнюю жердь и оказался на дороге. Маячивший впереди монах шел медленно, с трудом выдирая длинные ноги из дорожной грязи. Расстояние между ним и Урсом начало сокращаться. Сам того не заметив, паренек побежал.
Что-то услышав, чернорясый оглянулся, но предпринять ничего не успел. Замахнувшись ножом, по-звериному взвыв, Урс прыгнул вперед. Ударил, метя в широкую спину. Острие воткнулось в левую лопатку. Из раззявленного, оскалившегося рта раненого вырвалось глухое:
– Ааа…
Урс выдернул нож. Быстро, боясь, что жертва побежит, снова ударил. На этот раз попал в мягкое. Громко охнув, монах зашатался. Попытался развернуться, но оскользнулся и шлепнулся в грязь. Беспомощно завозился под ногами паренька.
Чувствуя, как бешено бьется сердце, Урс отступил на шаг. По-другому взялся за рукоять ножа. Стал огибать корчившегося в грязи человека. Тот, не обращая внимания на своего убийцу, постанывая, пытался подняться. У него не получалось, руки с ногами не слушались, и монах все время валился на бок. В какой-то момент голова его запрокинулась, подставив белеющую в темноте шею. Нужно было добивать.
Глаза раненого уставились в небо. Словно жалуясь, монах выдохнул черным, влажным от крови ртом:
– Б-больно… Д-дышать не моху…
Рука с ножом замерла, так и не поднявшись. Звериный азарт атаки сменился тоской. Отвернувшись, Урс быстро пошел прочь. Под ногами громко чавкала грязь, заглушая хриплое дыхание раненого.
Глава третья,
в которой фон Швертвальд навещает Монашку
Коренные жители Годштадта любили говорить, что их город никогда не ложится спать. В этом фон Швертвальд очередной раз убедился, когда, дождавшись вечера, покинул дом, который снимал на улице Ткачей. Его ждала встреча с одним старинным знакомцем, жившим на самой границе "Чистых" и "Веселых" кварталов. Торговцы и мастеровые, населявшие "чистые" улицы, поднимались с восходом солнца и после трудового дня отправлялись в кровати пораньше. Но жизнь в столице Империи не замирала ни на мгновение – тысячи людей благородного звания и "ночной народ" – поивший, ублажавший и всячески развлекавший их – только пробуждался ото сна на закате. Оживали "Веселые" кварталы: Фляга, Две Шестерки и Монашка – бесконечные лабиринты кривых улочек, застроенных питейными, игорными и публичными домами.
Переехав через соединявший берега Троицы мост императора Максимиллиана, рыцарь оказался на Большой Плясунье – площади, с которой начиналась Монашка. Здесь, если в жилах играла кровь, а в кошеле звенели монеты, каждый мог вкусить продажной любви, хорошенько выпить или проверить благосклонность госпожи Фортуны. Правда, так же легко неосторожный человек, особенно из приезжих, окунувшись в ночную жизнь, рисковал остаться без денег и получить удар в спину. Окованные железом дубинки, мясницкие топоры и ножи – оружие местных воровских шаек – легко шло в ход, стоило их владельцам выследить подходящую добычу. Ловкий, зачастую смертельный удар уравнивал всех: почтенного бюргера, решившего отдохнуть от семейной жизни, понадеявшегося на свои кулаки пьяного подмастерья и провинциального рыцаря, познававшего прелести столицы. Убитых и раненых раздевали догола, а труп или еще живого человека обычно кидали в выгребную яму, чтобы не оставлять следов. Бывало и похлеще. Например, как в случае с шайкой Мясника Карла. Помимо ночной жизни у ее главаря была и дневная – держал лавчонку в Свином переулке, где торговал убоинкой – как обычной, так и мясом своих жертв.
Когда Карла схватили, на суде его жена показала, что муж неоднократно приказывал ей готовить человечину для себя и своих дружков. Подвергнутые пыткам, обвиняемые признались в людоедстве и, согласно закону, были приговорены к смерти от голода. Мясник и его люди сгинули в подземельях городской тюрьмы, оставив после себя страшные истории, которыми мамаши и спустя сто лет пугали непослушных детишек.