— Ну же, Нюрочка, и то три раза!.. — скромно обижается отец Николай.
— Да тебя, точно что, еще по десяти раз в день пороть-то бы следовало!
— Чего опять выдумала… чудная ты!
— Скоро-то тебя проймет, что ли?
Молчание.
— Этого, Нюрочка, и по физике невозможно допустить…
— Тебя-то и по физике можно: небось скажешь, не пробовала она моих-то гостинцев?
— Это действительно, что ты не однажды грешила против моего священнического сану…
— Сам-то ты праведник: черти-то у тебя только в рукавах не сидят!.. уж молчал бы лучше…
Отец Николай опять задумывается, но не над словами попадьи, вероятно, а над другим любопытным вопросом: мог ли бы он действительно, не противореча законам физики, вынесть ежедневную порку в десять приемов?
— Ты, Нюрочка, никуды по вечеру не пойдешь? — спрашивает он через минуту, не придя, должно быть, ни к какому определенному выводу.
Молчание.
— Дьяконица наша мне давеча пеняла: спесивая, говорит, Анна Митровна наша, никогда ко мне вечерком не зайдет посидеть…
Молчание.
— Я говорю: матушка, что, может, сегодня в ваши Палестины забредет… так вот видишь, Нюрочка, оно как!
Молчание.
— А я вот хочу после чаю к новому заседателю наведаться…
Упорное молчание со стороны попадьи.
— Хороший, говорят, человек…
Попадья раздраженно соскакивает с кровати и торопливо накидывает на себя старый салопишко.
— Да ты что из меня душу-то вытягиваешь? что ты выпытываешь-то, страмник? По мне, хоть сейчас ступай!.. Хоть век не кажи глаз!..
— Нет, то-то, я так только, к слову пришлось сказать…
Молчание. Попадья нетерпеливо повязывает голову шалью.
— Ты уж не думаешь ли у меня нахрюкаться, как по утру?!
— Я, Нюрочка, теперь смотреть просто не могу на эту жидкость: совсем она меня расстроила давеча… не приведи господь!..
— Да тебе чего у заседателя-то делать? Благочинный он, что ли, что ты первый к нему с рапортом-то полезешь?
— Все же начальство гражданское… как это ты не понимаешь?
— Ты же у меня пониманье-то пропил, беспутный! Да ступай ты, ступай… Сегодня я целовальницу видела: заседатель-то у них еще и водки-то не брал; он, говорит, и в рот-то ее не берет совсем… К ним вчера его писарь, которого он с собой привез, заходил выпить, так сказывает…
— То-то, Нюрочка, и я слышал, что хороший, говорят, человек: надо сходить…
— Ты поди да с сестрой-то его шашни и заведи: он тебе пулю в лоб-то и посадит! — хохлы ведь эти сердитые бывают…
— Ну уж, Нюрочка, и пулю в лоб! — еще раз обижается отец Николай.
— А ты думаешь, за эти дела-то по голове гладят вашего брата?
— Ну! в моем-то сане?.. чего опять выдумала… чудная ты!
Отец Николай еще раз задумывается, сравнительно, даже очень сильно задумывается, правда, над вопросом, не настолько ученым, как два первые, по во всяком случае — над любопытным вопросом: можно ли, точно, человеку в его сане посадить пулю в лоб?
Попадья собирается идти.
— Ты что же лежишь-то? — иди к заседателю: ночью, что ли, пойдешь?
— Да ты, Нюрочка, сама-то куда шествуешь?
— Не бойся, не (провалюсь, па десятой-то улице не очужусь…)
— Да не-ет; чайком бы ты меня напоила…
— В гости идешь, да еще и чаем-то тебя пои… Идти, так теперь идти, а то и совсем не пущу!
— Ну-ну, вот ужо помоюсь да оденусь — и пойду…
Отец Николай трещит диваном, делая вид, что встает.
Попадья молча уходит. Через минуту на крыльце раздается ее сердитый голос: «Аксинья! Неси самовар — как скипит, в горницу да ладь чашки: я сичас ворочусь; только к Андреевым схожу на минутку…»
— Так вот видите оно как… — ворчит его преподобие, напряженно прислушиваясь к этим звукам и вяло соображая что-то: — ах, чтоб тебя кошки легали!..
II
Сумерки сгустились до темноты. В поповской квартире нельзя уже рассмотреть ни отца Николая, тревожно вытянувшего короткую шею и еще напряженнее к чему-то прислушивающегося, несмотря на совершенную тишину, — ни дивана, на котором он испытывает в этом положении, как по всему надобно думать, какое-то сильное «борение духа»…
Проходит так с минуту. Дверь, ведущая из кухни в спальню, слегка скрыпнула, — «борение духа» в отце Николае усиливается еще на один градус, ибо и диван чуть-чуть треснул почти в тот же момент; стеклянные дверцы шкафа с посудой звякнули еще явственнее, — и диван трещит уже не так скромно — значит, «начинает превозмогать» в «борении духа»…