Он не знал точно, о чем думает, ибо не следил за этим, внимание уже отключилось; он знал только, что продолжает бодрствовать и что мозг его все еще работает. Долгое время он ворочался с боку на бок, потом — прошло, вероятно, уже несколько часов — издалека донесся гудок поезда; тут он, наконец, уснул».
5
Я убежден, что Габор Медве правдиво воспроизводит собственные переживания и что память не обманывает его. Он не раз изумлял меня, хотя я и сам обладаю незаурядной памятью, с какой удивительной точностью, до мельчайших подробностей он помнил давно минувшие события. А его произведения, особенно ранние рассказы, отличались такой высокой, почти противоестественной, недопустимой, чудовищной искренностью, что кое-кто из критиков обвинял его даже в манерности, конечно несправедливо. Но если в тот сентябрьский день Медве действительно, как он пишет, ожидал или надеялся найти здесь притягательно мужественный, по-настоящему реальный и более увлекательный, чем детство, мир, то, значит, мы отличались друг от друга гораздо сильнее, чем я мог предположить.
Сам я ничего подобного здесь не ожидал и вовсе не считал родительскую нежность и ласку лицемерием или отсутствием мужественности. Пристрастная и безграничная материнская любовь казалась мне чем-то вполне естественным, я полагал даже, что именно она и только она в природе вещей. Я даже сейчас не могу толково это объяснить, но никогда потом я не жил так независимо и так самостоятельно, достойно, словом, так по-мужски, как в первые десять лет своей жизни.
На рассвете, когда два звонка в спальне остервенело зазвонили подъем, я не задумываясь променял бы крик унтер-офицера Богнара на тихое домашнее понукание, на кроткую ласку после пробуждения, на горячий чай и уже готовый завтрак. Времени было четверть шестого, солнце только что взошло. Мы натянули брюки, обмотали ноги портянками, надели башмаки, обвязали полотенца вокруг пояса, и «напра-во» гуськом потянулись в умывальню. Богнар стоял у двери и из синего бидона наливал каждому в кружку — которую полагалось держать в правой руке — лиловую жидкость для полоскания горла. Называлась она марганцовкой. В умывальне вдоль трех стен тянулся широкий жестяной желоб, и над ним — ряд медных кухонных кранов. Орбан умывался неохотно, кое-как, зато Цако окатывал себя водой настолько рьяно, что брызги долетали даже до меня, хотя нас разделяли три крана. Небо было чистое, без облачка. Через полчаса мы спустились в столовую. «К молитве!» «Сесть!» С этим мы уже познакомились. Просторный зал столовой наполнял приятный, чистый запах; каждому налили большую кружку дымящегося какао и дали свежую булку. Завтрак — это хорошо. Марганцовка — ни то ни се. Подъем — плохо. Мне все было ясно. И если бы Середи попросил у меня тогда совета, он получил бы его без промедления. Тогда я еще разбирался в жизни. В то утро устройство мироздания не вызывало у меня сомнений, я понимал жизнь до самых тонкостей; только вечером я впервые что-то перестал понимать.
Дани Середи — коль скоро я снова упомянул о нем — обобщая протекшие с той поры тридцать пять лет, назвал их «излишними треволнениями», тогда в бассейне «Лукач» он оправдывался передо мною за свою Магду, хотя я еще и рта раскрыть не успел, а по моему лицу он тоже не мог прочитать ни осуждения, ни одобрения.
— Ну-ну, — ответил я в том смысле, что все это чушь и вздор. Затем я попытался перевести его слова на английский, вдруг да получится какой-нибудь смысл: — Superfluous experiences[5], — сказал я с отвратительным произношением.
— Vicissitudes[6], — сказал Середи.
Ссорится мы не стали. «Излишние треволнения»? Я пожал плечами. Но надо же было ответить ему что-то и по существу, я видел, что на душе у него неспокойно.
— Ну так что же теперь? — сказал я стервенея. — Почему не тогда? Ну?
Тогда, в сорок четвертом, они были безумно влюблены друг в друга и даже жили вместе в Будапеште, но Середи пальцем не тронул эту девушку. Конечно, отвечать на мой вопрос ему не обязательно, я и так знаю: тогда было нельзя. Что-то можно, а чего-то нельзя. Сентиментальность ли это, ложная романтика или просто глупость — не важно, но Середи решил, что судьба послала ему эту девочку с миндалевидными глазами не для разврата, не затем, чтобы он ее испортил, а затем, чтобы охранял ее и берег. «Так что же, теперь вы хотите наверстать упущенное? — вот что я сказал ему, точнее, дал почувствовать интонацией моих слов. — Ну? Теперь уж поздно. Магде не шестнадцать лет, а тридцать, она дважды успела побывать замужем, и ты тоже старый, лысый хрен. Она уже не сможет дать тебе того, милый мой Дани, вы не возьмете от жизни того, что проморгали в свое время; хотя я признаю, что, возможно, иначе было нельзя…»